Читать книгу "Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции - Жорж Ленотр"

Мы видим, как в январе 1792 года экс-капуцин Шабо хвалится тем, что окрестил ребенка, которого родители захотели назвать Робеспьером. Затем богатый владелец мелочной лавки на улице Бетизи по имени Дешан просит жильца Дюпле быть «крестным отцом» его ребенка, которого он «хочет воспитать под покровительством человека, являющегося образцом всех добродетелей, человека, имя которого будет почитаться во все времена, настоящие и будущие». Потом английская миллионерша мисс Чэпмен возымела странную мысль убедить Робеспьера принять от нее в дар значительную сумму. Когда он отказался, она писала ему: «Не презирайте англичан, не относитесь с таким унизительным пренебрежением к стремлению англичанки помочь делу, общему для всех народов». В то же время другая женщина, госпожа де Шалабр[33], увлеклась молодым трибуном и умоляла его украсить своим присутствием ее салон; Робеспьер согласился, и между ним и его поклонницей завязалась самая интимная переписка.

Позже он почти ежедневно стал получать послания от женщин. Одно из них заслуживает, чтобы мы его поместили здесь: «Мой дорогой Робеспьер, с начала революции я влюбилась в тебя, но я была связана узами и умела побеждать свою страсть. Теперь я свободна, так как потеряла мужа во время Вандейской войны, и хочу открыться тебе перед лицом Верховного Существа. Я лыцу себя надеждой, мой дорогой Робеспьер, что ты не останешься нечувствительным к признанию, которое я делаю тебе. Нелегко женщине делать подобное признание, но бумага переносит все, и издалека таких слов стыдишься меньше, чем находясь рядом. Ты мое Верховное существо, и, кроме тебя, у меня нет бога на земле. Я смотрю на тебя как на своего ангела-хранителя и хочу жить, повинуясь лишь твоим законам: они так хороши, что я умоляю тебя, если ты, как я, свободен, соединить меня с тобою на всю жизнь. Как приданое я предлагаю тебе все качества доброй республиканки, 40 ООО франков годового дохода и юное существо — двадцатидвухлетнюю вдову. Если это предложение подходит тебе, умоляю тебя мне ответить. Мой адрес: вдове Жакен, до востребования, в Нант. Если я прошу тебя писать до востребования, то это потому, что я боюсь, как бы моя мать не выбранила меня за мое безумие. Если я буду настолько счастлива, что получу от тебя благоприятный ответ, я ей его покажу. С той минуты я больше ничего не буду скрывать. Прощай, мой возлюбленный. Подумай о маленькой жительнице Нанта и об этом несчастном городе, который потрясен военной бурей. Так как благодаря своим достоинствам ты имеешь большое влияние на Собрание, употреби усилия, чтобы спасти нас от поразившего нас удара. Ответь мне, умоляю тебя, в противном случае я буду надоедать тебе своими письмами. Еще раз прощай и думай о несчастной, которая живет для тебя одного. Не накладывай печати Конвента. Пиши мне, как частное лицо!»[34].

Это письмо вместе с многими другими было найдено в папках, которые стояли на еловых полках, сделанных по желанию Робеспьера, вероятно, самим Дюпле, в маленькой комнатке трибуна. Они попали в опись, сделанную после 9 термидора Куртуа и его коллегами по Конвенту, когда они явились в опустевший дом на улице Сент-Оноре, чтобы найти там материалы для знаменитого донесения, прочитанного в Собрании во время заседания 16 января III года.

Вследствие необъяснимого, ребяческого самолюбия Робеспьер сохранял эти льстивые послания, приходившие из всех уголков Франции и носившие, безусловно, комический характер. Куртуа упомянул о некоторых из них. «Я жажду, — пишет 14 мессидора гражданин из Аннеси, — насытить мои взоры и мое сердце твоими чертами. Пусть душа моя, наэлектризованная всеми твоими республиканскими добродетелями, унесет с собою частицу того огня, каким воспламеняешь ты всех добрых республиканцев. Твои писания дышат им, и я ими насыщаюсь»[35]. Два санкюлота из Сен-Кале слагают литании: «О Робеспьер, Столп республики, Покровитель патриотов, Нетленный гений, Просвещенный монтаньяр, все видящий, все предугадывающий, все раскрывающий, коего нельзя ни обмануть, ни соблазнить» — и т. д.[36].

Члены генерального совета коммуны Мариона, наивные люди, желая добиться освобождения своего священника, пишут Максимильену, что они только что пропели «Те Deum», по окончании которого к небу вознеслись клики «Да здравствуют Робеспьер!», «Да здравствует Республика!». Обращаясь к «Неподкупному», они употребляют старинные формы, принятые раньше для обращения к тиранам. «Генеральный совет и вся коммуна припадают к вашим стопам, надеясь, что вы соизволите согласиться, чтобы у нее остался ее пастырь. Мы неустанно молим небо о сохранении вашей особы… Благоволите разрешить нам по-прежнему звонить в колокол, чтобы собирать добрый народ, и удостойте успокоить своим ответом нашего священника гражданина Артиго».

Другое послание выражается еще категоричнее: «Венец и триумф заслужены вами, эти почести будут возданы вам, в то время как гражданский ладан будет куриться перед алтарем, который мы вам воздвигнем, и, пока человечество будет дорожить свободой, оно не перестанет благоговеть перед этим алтарем». Третье письмо и вовсе делает из него божество: «Уважение, которое я питаю к тебе со времени Учредительного собрания, велит мне поместить тебя на небе, рядом с созвездием Андромеды, в одном проекте астрологического монумента».

Робеспьер старательно сохранял все эти глупости. С какою целью? Вероятно, в часы послеобеденного отдыха, сидя за столом в кругу семьи, он читал своим восхищенным хозяевам эту бессвязную болтовню, глубоко радуясь тому восторгу, который она внушала им. Дюпле особенно высоко ценил честь, выпавшую на его долю в тот день, когда в его доме поселился тот, перед которым преклонялась вся Франция. Он чувствовал к своему герою нежное благоговение. Он старался защитить его от злых или нескромных людей. Мы упоминали, как, стремясь уничтожить слишком легкое сообщение между двором дома и комнатой Робеспьера, он сделал маленькую внутреннюю лестницу, на которую можно было попасть, лишь пройдя через прекрасно охраняемый навес. Но эта предосторожность все еще казалась ему недостаточной. Он велел приделать к двери, которая вела на эту лестницу из мастерской, тяжелые засовы и снабдить ее решеткой.

Впрочем, эти меры предосторожности не были излишними. Однажды вечером в мае 1794 года, около девяти часов, совсем юная девушка — ей едва минуло двадцать лет — проникла под навес дома Дюпле, неся в руках маленькую корзиночку. Она обратилась к рабочим во дворе и сказала, что ей надо поговорить с Робеспьером: ей ответили, что его нет дома. Тогда она страшно рассердилась и закричала, что законодатель не имеет права таким образом отказывать в приеме. Ее возбуждение показалось странным; девушку задержали и обыскали. В ее корзиночке были спрятаны два ножа: не было сомнения, что это новая Шарлотта Корде. Действительно, она созналась, что ненавидит тиранов, и в предвидении своего ареста оставила у соседнего трактирщика узелок с бельем, которое понадобится ей в тюрьме, куда ее посадят. Это, конечно, и произошло. Все знают печальный конец бедной Сесили Рено: эту историю рассказывали многие. Мы возьмем из нее лишь одну подробность, отвечающую задачам нашей книги. Когда друзья Робеспьера, окрестные якобинцы, первыми узнали о покушении, жертвой которого он мог бы сделаться, они толпой бросились к Дюпле, чтобы лично убедиться, что их бог еще жив. Вскоре дом был наводнен людьми, маленькая столовая наполнилась шумной, взволнованной толпой… А Робеспьер, сидя за столом, невозмутимо заканчивал свой ужин: перед ним стояла тарелка, наполненная апельсиновыми корками. Апельсины были его любимыми фруктами: он съедал их помногу и гордился умением чистить их быстро и искусно. В тот вечер, опустив глаза, прикрытые очками, которые он никогда не снимал, он с недовольным видом предоставил другим кричать об убийстве и выражать негодование. В течение всего вечера он не произнес ни слова.