Читать книгу "Киммерийская крепость - Вадим Давыдов"

— Да какие же могут быть возражения.

— Вот, — кивнул Гурьев. — Это я люблю, это – по-нашему. Давай, давай, заходи. Тут нам никто не помешает.

Они вошли в кабинет заведующей – Гурьев, ввиду болезни Завадской, хозяйничал тут уже третий день. Кажется, никто даже и не думал, что в этом может быть что-нибудь странное. Гурьев усадил Чердынцева, пододвинул ему пепельницу, позвонил в кафе, велел доставить обед в школу. Чердынцев ошалело взирал на эти антисоветские несообразности – даже папироса погасла:

— Ты кто же будешь таков, Яков Кириллович?!

— А тебе не сказали?

— Так не знает никто!

— И это правильно, — кивнул Гурьев. — Погоди, сейчас еду принесут. Голодного солдата накормить полагается, а потом только – пытать да расспрашивать. А пока суд да дело… Скажи мне честно, Михаил Аверьянович: какой твой командирский потолок? Знаешь его?

— Знаю, — подобрался Чердынцев. — Я – знаю. А при чём тут?!.

— То есть как это при чём?! Ты когда записку свою передавал в наркомат – на что-то же надеялся?

— Нет, — спокойно ответил Чердынцев. — Я ни на что не надеялся. Я даже не надеялся, что меня с флота не попрут. Но держать в себе это не мог. И вообще – я делал, что должен. Откуда ты знаешь о моей записке? Тебе… Дарья сказала?!

Вот так, понял Гурьев. Вот так. Не бывает таких совпадений. Не бывает вообще.

— Дурак ты, каплей, — он вздохнул. — Дурак – и уши холодные. Да как я мог спросить её о таком?! Ты думаешь, я не догадался, что ты слово с неё взял?! Ты, — Гурьев зажмурился и помотал головой. — Ты не просто дурак, каплей. Ладно. Проехали, как говорится.

Ты не просто дурак, каплей, подумал Гурьев. Ты даже понять не можешь, как ты рисковал. И чем. То есть кем. Из-за бумажек каких-то. Бумажек, которые опережают время лет на двадцать, наверное. Под носом у агентуры зарубежной разведки. Черновики, Михаил Аверьянович. Черновики, будь они неладны. Знаешь ты, дурак, что можно сделать с такой девушкой из-за бумажек?! Знаешь?! Если бы… Нет. Нет. Всё. Это кончилось. Кончилось – и больше не повторится.

— Как это – проехали?! Если она не сказала – тогда откуда?!

— Конечно, она ничего не сказала. А я не спросил, потому что я, в отличие от тебя, не дурак. Да, ты умный, стратег, а дурак. И скоро ты поймёшь, почему я даже не заикнулся о твоей записке до сих пор. Черновики завтра сдашь мне под роспись.

— Во как, — сердито проговорил Чердынцев. — Во как.

— Надеюсь, ты на себя сердишься? — вкрадчиво осведомился Гурьев. — Конечно, мечты твои во всей красе советское правительство воплотить не в состоянии, но! Кое-что сможем. Кое-что. Вот так, без пяти минут контр-адмирал Чердынцев.

— Не понимаю, — потряс головой Чердынцев. — Не понимаю!

— Поймёшь, — пообещал Гурьев. — Скоро, совсем уже скоро. А вот и наша выпивка с закуской, — он поднял глаза на входящего заведующего своим любимым греческим кафе.

— Вот, Яков Кириллович, — любовно расставив свои творения, сказал заведующий. — Как вы любите. Кушайте на здоровье. Позвоните, я потом Косту пришлю, посуду забрать.

— Спасибо, Амвросий Георгиевич, — Гурьев протянул ему деньги. — Вы просто метеорит. Спасибо.

— Ну, вообще, — дёрнул головой Чердынцев, когда грек покинул кабинет. — Ну, ты буржуй, Яков Кириллович, буржуй – с ума сойти!

— Я не буржуй, Михаил Аверьянович, — усмехнулся Гурьев. — Я себя уважаю. И людей, соответственно, тоже. Которые себя уважают – тех особенно. Давай-ка, разливай, коньячок у Стильянидиса знатный.

— Ну, может, ты и прав, — Чердынцев налил, поднял рюмку, посмотрел янтарную жидкость на свет. — Скорее всего, даже. Прав. Водку не пьёшь, что ли?

— Нам водка сейчас не пойдёт, — убеждённо сказал Гурьев. — Нам сейчас с тобой непременно нужен коньяк, каплей. Вот этот, мягкий такой. И не из широкобёдрых бокалов, как этикетом предписано, а вот так, рюмками и залпом. Давай, каплей. Помянем всех, кто не с нами.

Они выпили, не чокаясь. Чердынцев, сжевав лимон, к еде не притронулся пока:

— Ну, говори, Яков Кириллович. Говори, чего я тебе должен. Я же понимаю – я тебе не просто должен.

— Ты, Михаил Аверьянович, службу несёшь, Родину защищаешь, — тихо проговорил Гурьев. — А Родина – поэтому – самое дорогое, что у тебя есть, защитить обязана. Это правильно, и только так – правильно. Родине и отслужишь. А я – просто оказался в нужном месте в нужное время.

— Вот ты какой, — опустил голову Чердынцев.

— Да, я такой, — согласился Гурьев. — Такой – и ещё всякий разный бываю, в зависимости от степени важности поставленных задач. Давай ещё. За дочь твою, капитан-лейтенант Чердынцев. За твою самую главную и большую жизненную удачу.

— Вот так.

— Вот так.

Они ещё раз опрокинули рюмки – и Чердынцев, поставив на стол свою и взявшись разливать по третьему разу, спросил:

— И что? Совсем я тебе ничего не должен?

— Должен, — не стал ломаться Гурьев. — Обязательно. И я свой должок получу, можешь не сомневаться.

— Какой же?

— Историю. Для начала.

— Историю?! Какую… историю?!

— Ты знаешь, каплей, — Гурьев смотрел так, что Чердынцев понял: он знает. А если не знает, то узнает.

Здесь и сейчас.

Память сердца. Июль 1918. Гардемарин и Принцесса

Боль. Это было единственное и самое главное ощущение, накрывшее её с головой. Боль. Везде, во всём теле, и самая сильная – в плече. Почувствовав боль, она вспомнила. Вспомнила всё. Боль как будто сразу же ушла, и на её место вступил ужас. Ужас, который полностью вытеснил собой её сознание. Только на самом краю пропасти, уже почти опрокидываясь в безумие, она поняла, что нельзя закричать. Нельзя.

Первый раз после страшной, отнимающей разум канонады в подвале, она пришла в себя в грузовике. И снова почти мгновенно провалилась в беспамятство. Она не чувствовала, как потные, сопящие, воняющие перегаром, перекисшим потом и чем-то ещё, столь же невообразимо мерзким, люди волокли её в грузовик. Не чувствовала, как тащили её и остальных на полотне, кое-как натянутом на оглобли, как, шипя, толкаясь и матерясь, ворочали тела, её, и сестёр, и mamá, рвали окровавленную одежду, пытаясь добраться до корсета. Она не слышала выстрелов, не чувствовала толчков и ударов, не поняла, как и когда это закончилось. Закончилось?!

Она пришла в себя от холода. Сразу же её начал колотить озноб. Потом пришли звуки – надсадный механический вой, — мотор, догадалась она, их везут куда-то, — скрип кузова, кажется, голоса. Тьма по-прежнему не позволяла увидеть много. Ей подумалось, что и тьма может явиться знаком милосердия… Осторожно пошевелившись, чтобы немного освободиться, она приподнялась на локте. Медленно – и только сейчас – до неё дошло, наконец, что она жива. Жива. О, Господи. Не может быть!