Читать книгу "Палеонтология антрополога. Книга 2. Мезозой - Станислав Дробышевский"

Альтернативным путём пошли кондиляртры Condylarthra — предки копытных; правда, самые архаичные представители Arctocyonidae были ещё немножко хищными собакоподобными тварями размером с крысу. Роды Protungulatum, Oxyprimus и Baioconodon известны в основном из палеоцена, но отдельные трудноопределимые зубы обнаружены во вроде бы позднемеловых отложениях Канады, причём в двух первых родах вроде бы это те же виды P. donnae и O. erikseni, что продолжали жить в начале кайнозоя. Проблема, как видно из обилия «вроде бы» в предыдущем предложении, в сложности датирования переходных от мела к палеогену слоёв и возможном попадании останков в более древние породы. Логика исследователей обычно довольно проста: динозавры — это точно мел, если они в палеоценовом слое, то их стопудово туда занесло, а вот мало-мальски продвинутые млекопитающие в мелу — это подозрительно, в их датировке можно и усомниться, наверняка они закатились туда из палеоцена. Ясно, что это делается не вследствие заговора («учёные скрывают!!!»), а на основании статистики, но у любой статистики, как известно, есть разброс. Решение проблемы — абсолютное датирование конкретных находок, но пока это практически невозможно.

Подобная же проблема датирования отложений — то ли маастрихт, то ли граница палеоцена и эоцена, а также плохая сохранность зубов Perutherium altiplanense заставляют сомневаться во времени происхождения южноамериканского отряда Notoungulata.

В любом случае обилие видов очень близких зверей уже в самом начале палеоцена говорит само за себя: позднемеловые предки были наготове на низком старте. Для появления нас оставалась самая малость — возникновение приматов.

А где же люди? Первые приматоморфы

Как уже говорилось, по некоторым молекулярно-генетическим оценкам приматы могли появиться едва ли не на границе раннего и позднего мела. Построения интригующие, в них есть лишь один маленький недостаток — полное отсутствие ископаемых свидетельств. Свидетельства же, причём крайне скудные, появляются лишь в самом конце мела, в маастрихте.

Реальные время и место возникновения приматов нам пока неизвестны. Исходя из раннекайнозойских данных, обычно местом называется Северная Америка. Но есть одна загадочная группа, ставящая перед нами много вопросов, на которые у нас пока нет ответов, — Adapisoriculidae. Древнейшие адаписорикулиды — Sahnitherium rangapurensis, Deccanolestes hislopi, D. narmadensis и D. robustus — известны из маастрихта Индии. Проблема в том, что Индия в это время плыла посреди океана Тетис — на месте будущего Индийского океана. Кайнозойские же роды адаписорикулид известны из Европы и Северной Африки, которые были изолированы как друг от друга, так и от Индии. Как звери добирались туда и обратно — непонятно; видимо, плавающие по морям брёвна никто не отменял. Между прочим, адаписорикулиды — едва ли не единственные позднемеловые плацентарные Африки и Индии, что даже странно, учитывая сравнительное изобилие плацентарных в Азии и Северной Америке; впрочем, дело может быть в исследованности фаун, а не в их реальном составе. При этом в самих Азии и Северной Америке, при всей неплохой их изученности, адаписорикулиды неизвестны, а это проблема, так как все примитивнейшие приматоподобные существа жили именно там.

О приматах же речь идёт потому, что адаписорикулиды — наши вполне вероятные предки. Правда, их зубы настолько примитивны, что в принципе могли бы украсить пасть самых разных млекопитающих: опоссумов, насекомоядных, лептиктид, миксодектид, афросорицид, тупай, шерстокрылов, но не плезиадаписовых, а ведь плезиадаписовые — те самые предки-протоприматы. Как же так? Удивительно, но адаписорикулиды похожи на нас не зубами, а конечностями: их плечевые и бедренные кости похожи на кондиляртровые и плезиадаписовые, а таранные и пяточные — плезиадаписовые и шерстокрыльи. В широком смысле адаписорикулиды по костям лапок — архонты Archonta (или Euarchonta), а эта группа объединяет как раз тупай Scandentia, шерстокрылов Dermoptera, плезиадаписовых Plesiadapiformes и приматов Primates. Конечно, это не проясняет загадку, а только запутывает. Адаписорикулиды явно были древесными и насекомо-фруктоядными, то есть как минимум аналогичными первым протоприматам. Возможно, это была своя параллельная линия эволюции, отделившаяся от прочих плацентарных ещё до залямбдолестесов и цимолестесов, что объясняет универсальность признаков. А возможно, что из Индии они попали в Азию и стали там шерстокрылами, а из Европы — в Северную Америку, где превратились в пургаториусов и дальше — в приматов.

Самая важная находка в деле происхождения приматов, конечно, изолированный второй нижний моляр из того же слоя в Монтане, в котором найден скелет трицератопса. Зуб был описан как Purgatorius ceratops и опубликован как древнейший примат, истинный Великий Предок. Конечно, тут же появились сомнения. Критиковалась как датировка зуба (он же найден в русле реки, туда что угодно могло принести водой в позднейшие времена), так и принадлежность (дескать, сохранность недостаточна, а вдруг это какой-нибудь кондиляртр). Что ж, претензии обоснованы (хотя так-то можно предположить, что и трицератопса принесло из палеоцена), неспроста все последующие исследователи, хотя и упоминают про этот зуб, всё же стараются не придавать ему слишком большого значения. Однако уже в самых ранних палеоценовых слоях, отстоящих от границы с мелом буквально на несколько сотен лет, обнаруживаются останки нескольких видов пургаториусов, а несколько позже и других родов. Конечно, мелкие зверушки могут эволюционировать очень быстро, но они никогда не самозарождаются на пустом месте. Обнаружение более достоверных пургаториусов или их прямых предков в позднемеловых слоях — дело времени и упорства палеонтологов, а также искусства геологов и датировщиков.

Зуб пургаториуса, конечно, сильно отличается от зубов современных приматов, но странно было бы ожидать полного сходства при древности 66 миллионов лет. Так, у него высокие острые бугорки, видимо, предназначенные для разгрызания насекомых, но есть и уплощённый участок, который мог быть полезен при жевании фруктов. Конечно, по одному зубу, что бы ни говорил в своё время Ж. Кювье, построить портрет пургаториуса невозможно, но у нас есть более полные останки его родственников из палеоцена. Благодаря им мы знаем, что это был зверёк размером с современного долгопята, то есть с ладонь, жил он на деревьях и умел достаточно бодро прыгать по веткам. Эти свойства — всеядность и древесность — задали все наши особенности, всю нашу человечность. В общем-то, на этом месте можно было бы закончить книгу, так как человек по палеонтологическим меркам фактически возник, но, думается, не все поймут такую концовку, так что стоит всё же сделать пару пояснений (и на всякий случай третью часть книги про кайнозой).

Всеядность гарантировала любопытство и сообразительность. Любое специализированное животное уступает всеядному в поисковом поведении. Одно дело, когда задача, например, всю жизнь ковырять термитники: вчера термитники, сегодня термитники, завтра, через миллион лет… При таком раскладе достаточно раз и навсегда прописать поведение в инстинкте — и успех обеспечен (до тех пор, пока термиты не вымрут или не эволюционируют). Другое дело, если вчера мы ковыряли термитники, сегодня будем собирать плоды, завтра искать птичьи яйца, а потом и вовсе что-то новенькое, доселе неиспробованное. Тут уже надо напрягать мозг, запоминать богатые места и плодоносные сезоны, исхитряться и мудрить, иногда очень быстро принимать решения, если, скажем, фрукт или насекомое незнакомы и нужно определить по косвенным признакам его съедобность или ядовитость. Тут уж в маленьком мозге все возможности никак не пропишешь, познание мира должно быть динамичным и происходить через обучение. У человека это достигло апофеоза: мы должны учиться даже ходить и общаться с себе подобными. Кроме прочего, всеядность придала нам немалый заряд экологического пофигизма: в гораздо более поздние времени благодаря ей приматы смогли спуститься с деревьев в саванну и начать охотиться, а нынче способны лопать такую гадость, от которой воротят нос даже бродячие псы.