Читать книгу "Царь - Валерий Есенков"

И все эти два месяца, ровно шестьдесят дней и ночей, во время трудов, дознаний, молитв, душеспасительных бесед и бесшабашных пиров по случаю венчания родного брата новой царицы Григория он прислушивается к конскому топоту, к скрипу ворог, к шороху и стуку шагов, что там на южных украйнах, в каких местах кочует орда, явится ли Девлет-Гирей на переправы под Серпухов, в ином ли месте ринется через Оку, а если в ином, удержат ли земские воеводы татар, не побегут ли без памяти, не учинят ли измену, как в истекшем горьком, горчайшем году.

Наконец тридцать первого июля появляется усталый, трепещущий, бледный гонец: за дурные вести не пришлось бы заплатить головой, обычай таков. В самом деле, громадное воинство, под стать воинственным ордам Мамая, Тохтамыша или Ахмата, татары, турки, черкесы, ногаи приходят в верховья Дона привычным, истоптанным, безопасным путём, не рассёдлывая коней, отдыхают на раззеленевшихся пастбищах, не затронутых осенним пожаром, точно Девлет-Гирей никак не может решить, с какой стороны ворваться на ненастную Русь. Московские стрельцы и казаки ни на шаг не выходят из своих укреплений, точно дозволяют отпетым разбойникам следовать дальше. Одни сторожи то здесь, то там мелькают на высоких местах и, опознав богомерзкое полчище, скрываются тотчас из вида на быстрых конях. Не придя ни к чему, Девлет-Гирей созывает совет, в досаде на свою неуверенность бранит Иоанна за лживые грамоты, клянётся в Москве достать Астрахань и Казань, встретившись с ним лицом к лицу в стольном граде, и отдаёт приказ к нападению. Двадцать третьего июля татарская конница приближается к Туле, но, как в подобных случаях и земская конница, не пылает желанием бросаться на приступ. Татары в виду крепости круто поворачивают коней и вновь уходят на запад. Двадцать шестого июля их передовые отряды подступают к Оке и, как просчитано Иоанном, устремляются к самому удобному в этих местах Сенькину броду, выше Серпухова на три версты. Едва татарские кони успевают омочить усталые копыта в чистых водах русской реки, из окопов и частоколов гремят дружные залпы пищалей и пушек. Татары отскакивают, понеся чувствительные потери. Двадцать седьмого июля Девлет-Гирей бросает орду на переправы под Серпуховом, налетает на ещё более плотный огонь, вновь понапрасну теряет людей и, по татарской привычке, молниеносно отскакивает назад, надеясь вызвать погоню, развернуться и разгромить ошеломлённого коварным приёмом врага. Под сильной рукой грозного царя Иоанна поумерилась благоприобретенная глупость витязей удельных времён: никто татар не преследует.

Тогда в ночь на двадцать восьмое июля он подстраивает московским воеводам другую ловушку: орда затаивается против Серпухова на правом речном берегу, а вся дико верещащая ногайская конница бросается Сенькиным бродом на левый берег Оки, создавая ложное впечатление, что именно здесь предполагается главный прорыв. Несколько часов у Сенькина брода ярится и обливается кровью ожесточённая сеча. Глубокой ночью ногаи всё-таки прорывают московскую оборону и вылетают в тыл полку правой руки. Тем временем Девлет-Гирей в другом месте почти беспрепятственно переправляется через Оку, и татарским стремительным махом всё его сборное воинство уходит к Москве, оставляя позади неостывшие трупы товарищей и точно заворожённые, точно потерявшие рассудок полки земского ополчения служилых людей. Под утро того же несчастного дня от Калуги, тоже стремительным махом, подходит передовой опричный полк Хворостинина, однако не застаёт татар у Сенькина брода. Полк правой руки, отчасти земский, отчасти опричный, под рукой опричного воеводы Никиты Одоевского, на реке Наре встаёт на пути крымского войска, однако татары без труда отбрасывают его, навалившись всей массой разгорячённой орды, и неудержимо рвутся вперёд. Где полки Воротынского, Хованского, младшего Шереметева, пока неизвестно, земские воеводы, по обыкновению, мнутся и ждут.

Так доносит гонец. Нетерпение Иоанна нарастает день ото дня до другого гонца. Он в неизвестности. Может быть, уже полыхает Москва. Между тем события там разворачиваются приблизительно так, как было задумано и предначертано им. Дисциплинированный, правильно организованный полк Хворостинина настигает быстро идущих татар на реке Лопасне у Молодей, вёрстах в сорока пяти от Москвы, не более дня пути для неудержимых татар. Прознав от разведчиков о его приближении, Девлет-Гирей передвигает в арьергард свои самые боеспособные части, во главе которых стоят его честолюбивые сыновья. Хворостинин удачным манёвром уходит от лобового столкновения с главными силами и нападает на арьергард. Здесь ещё в первый раз обнаруживается на деле, что и выучка, и боевая пригодность опричного войска на голову превосходят выучку и боевую готовность земского дворянского ополчения. Сплочённый удар одного-единственного полка наносится так неожиданно, с такой стремительной яростью, что лучшие татарские части обращаются в бегство. На плечах потерявших голову беглецов Хворостинин уже прорубается к ханским шатрам. Перепуганные царевичи упрашивают отца остановить набег на Москву:

— К Москве идти не по што, московские люди побили нас здесь, а на Москве у них не без людей же.

Испытанный бесчисленными набегами, самодовольный и алчный, трусливый и осторожный, Девлет-Гирей не желает да и не может поворотить коней и спокойно уйти, спасая, но оставляя голодной орду. В том-то и дело, что в тылу у него остаются большие полки, повороти он тотчас назад, он наткнётся на них, ожесточённая рубка до полного истребления одной из сторон ему не нужна, а здесь перед ним, невооружённым глазом видать, всего один полк, много проще этот полк расшибить, обратить в прах и устремиться вперёд, на Москву, где он поклялся достать Астрахань и Казань. Он ободряет своих ещё мало обкатанных, в грабежах и разбоях не оперившихся сыновей и в помощь им бросает до двенадцати тысяч свежих татар и ногаев, что втрое, вчетверо превосходит горсть опричников Хворостинина. Поразительно, что поблизости всё ещё не обнаруживается ни Воротынского, ни Хованского, ни младшего Шереметева, ни потрёпанного на берегу Нары Никиты Одоевского, которые не то где-то неспешно плетутся, изворачиваясь попасть на поле сражения не ранее шапочного разбора, не то и вовсе стоят в холодке, пережидая жар лета, ещё пуще жар завязавшейся схватки, может быть, злорадно подставляя опричников под полный разгром. Утомлённый долгой погоней, поределый полк Хворостинина тем не менее под натиском трижды, четырежды превосходящих татар и ногаев отходит медленно, в должном порядке, с яростными боями, отпугивающими конных татар и ногаев. Новым умелым манёвром Хворостинин заманивает почуявшего победу врага к затаённому в лесах гуляй-городу. Когда почуявший лёгкую победу враг в пылу остервенелой погони мчится вдогонку за ним под эти странные, невиданные деревянные стены на обыкновенных тележных колёсах, из этой на диво придуманной крепости в упор палят московские пищали и пушки. Десятки, сотни людей разом находят под этими стенами смерть. Изумлённые, растерянные, потерявшие строй татары и ногаи в мгновение ока поворачивают коней и очертя голову мчатся в свой стан, понукая их гортанными визгами и плетьми. Подойди в это время Воротынский или Одоевский, Шереметев Младший или Хованский, нанеси молниеносный удар по расстроенному, растерянному, уже потерявшему около половины воинов татарскому войску, и от набега осталось бы одно мокрое место, и на десять, на двадцать лет, вплоть до нового поколения подросших крымских головорезов южной украйне благоденствовать, расселяться, неспешно, основательно укрепляться завалами, засеками и новыми крепостями. Времени у земских воевод более чем достаточно, чтобы нагрянуть и нанести этот последний удар. Девлет-Гирей как раз впадает в роковое раздумье. Он скакал на Москву как на увеселительную прогулку, поразмяться, порастрясти силушку по жилушкам, рассчитывая видеть перед собой поспешно отступающие полки, как отступали десятки лет, как отступили прошедшей весной. Как будто всё так и случается. Земские воеводы своей обычной нерасторопностью явным образом в другой раз открывают ему путь на Москву, до которой остаётся один дневной переход, — и вдруг такой очевидный, такой позорный конфуз, один-единственный полк не только останавливает, но и наполовину разбивает его, один-единственный полк, в глаза стыдно глядеть своим мурзам, которые мысленно уже владеют загодя раздаренными замосковными городами и считают поступившую дань. Уже становится ясно ему, что нынешним лето Москвы не видать, что необходимо трубить отбой и самым быстрым аллюром бежать в родимые степи, моля беспрестанно Аллаха, чтобы московская конница не настигла его на открытых пространствах Дикого поля и не разнесла в клочья уже потерпевшую поражение, беспомощную орду. Однако хан не может, не имеет права с позором бежать: из повиновения тотчас выйдут своевольные ханы и мурзы, чего доброго, прирежут на возвратном пути честолюбивые сыновья, уж давно они точат молодые хищные зубы на верховную власть, да и гонор татарина, триста лет бившего витязей удельных времён в открытом бою, не позволяет ударить отбой и уйти. Целые сутки он мнётся за Пахрой, вёрстах в сорока от Москвы. Только теперь, в течение этих спокойных, затаившихся суток подходят нетронутые полки земских служилых людей, прошедшей весной той же дорогой летевшие чуть не со скоростью ветра и опередившие татар на двадцать четыре часа. Нынче их прыть чем-то или кем-то придержана, то ли неодолимой бездарностью витязей удельных времён, то ли неискоренимым духом измены. Во всяком случае, бездарность бесспорна. Хворостинин успевает передвинуть гуляй-город на высокое место и наскоро отрывает окопы и рвы, которым предстоит преградить путь конным татарам, не позволяя своим уже потрудившимся, усталым воинам отдыхать. Натурально, пришедший с большим полком Воротынский, первейший из воевод по расписанию мест, принимает на себя командование наконец соединившимся войском. Ему надлежит расставить полки в ожидании завтрашней битвы, которая должна решить не только судьбу Москвы, но и судьбу Московского царства, уже поделённого татарскими мурзами между собой. Он и расставляет, а лучше бы вовсе не расставлял. Берега по течению весёлой речки Рожай покрыты перелесками, лощинами и лесами, более чем достаточно для того, чтобы укрыть земскую конницу, как в давно прошедшие времена великий князь Дмитрий Иванович укрыл засадную дружину Боброка, затем вывести на позиции так, чтобы внезапно ударить атакующим татарам по флангам и в тыл, зажать их в один кровавый мешок и порезать всех до единого, как овец, чтобы духу их не осталось на Русской земле, чтобы из поколения в поколение помнили с содроганием буйные нехристи жуткое побоище при Молодях на реке Лопасне, как русские помнят печальную битву на Калке. За Воротынским давно утвердилась приятная слава победоносного воеводы первой руки, он хорошо показал себя под Казанью, однако под Казанью войском командовал сам Иоанн, пустивший вперёд не дворянскую конницу, а пехоту московских стрельцов и служилых казаков. Без высшего командира, без одарённого полководца, который командует им, все достоинства Воротынского пропадают бесследно, как нередко случается, когда отличный исполнитель чужих повелений, толковый помощник реформатора и вождя вдруг выдвигается сплетением обстоятельств на первое место и вынуждается принимать решения сам, думать своей головой. Вечный второй при грозном царе Иоанне, Воротынский при Молодях громоздит глупость на глупость. Конные полки правой и левой руки он ставит позади гуляй-города, где они не имеют возможности развернуться и потому бесполезны в момент атаки татар и ногаев, а весь большой полк, тоже конный, что сквернее всего, тысяч пять или шесть, прячет в самом гуляй-городе, стало быть, готовится не столько насмерть биться с заклятым врагом православия и Русской земли, сколько отсиживаться пусть за шаткими, а всё-таки стенами, как прошедшей весной поступили и Бельский, и Мстиславский, и он сам, затиснув земскую конницу в улочки и переулочки деревянной Москвы. Вновь, как и год назад, громадные массы людей и коней, присоединившись к усталым бойцам Хворостинина и немецким наёмникам, стискиваются в тесном пространстве, без пищи, без корма и без воды. Как нарочно, Девлет-Гирей даёт Воротынскому время: отдышись, оглядись, обдумай своё положение, хотя бы со спасительными, придуманными Иоанном телегами передвинься поближе к реке. Нет, напрасно транжирит своё драгоценное время незадачливый хан. Воротынский отдышался, но так и не огляделся вокруг, ничего не обдумал и не придумал, толком ничего не решил, засел за деревянными стенами и готов сиднем сидеть хоть до зимы.