Читать книгу "Царь - Валерий Есенков"

— Тоби деи у мене хочется содрати, а мне дать тебе нечего. А восхочешь, владыка, так с мене и ризы сдери, и я об том не тужу.

Понятно, что неустрашимый архиепископ не только не унимается, несмотря ни на какие скандалы, но ещё и потакает светским властям, и светские власти тоже бесчинствуют без пути и без истины, так что порой от подвластного населения остаётся только мёртвое запустение да нагольная нищета. Вопреки тому очевидному факту, что дозорщики, направленные во все пятины и пригороды Великого Новгорода, обнаруживают во многих местах крайнее разорение от неурожаев, мора и непосильных даней и пошлин, налагаемых земскими властями Великого Новгорода, праветчики не только забирают в тяглых дворах последний скот и зерно, но и всё прочее, что в процессе изъятия нищенских ценностей успевает прилипнуть к ненасытным рукам, тяглое население разбегается, благо вольная воля пока что не порушена на Русской земле. В первую очередь от разорения и побегов страдают новые служилые люди, зачисленные в опричнину и получившие поместья в новгородских пятинах. Как правило, в этих поместьях землепашцев, звероловов и рыбарей можно по пальцам пересчитать, как обнаружилось в Холыни и в Ладоге. Приказчики царя и великого князя разыскивают беглецов, увозят добром, зазывают к себе добровольцев, выдают на обустройство от одного до пяти московских рублей. Однако простые дворяне не церемонятся, поскольку не располагают свободными средствами, чтобы соблазнять землепашцев, звероловов и рыбарей льготным житьём и рублями. Кто не желает добром переселяться на их разорённые земли, того они умыкают насилием, не дожидаясь заветного Юрьева дня и расплаты с прежним владельцем за пожилое и за аренду земли, а чтобы отбить охоту воротиться на прежнее место, на прежнем месте разоряют или сжигают дворы, с которых силой вывозят вольных кормильцев, и, понятное дело, стоит служилому человеку отправиться на государеву службу, его поместье снова благополучно пустеет, уж больно русский человек не любит насилия над собой, и хоть плетью обуха не перешибёшь, да, слава Богу, вольных-то мест у нас непочатый край.

Особенно тяжко достаётся Великому Новгороду от государевых порядков в дорогих народному сердцу питейных домах. Надо признать, что былые вольности не пошли строптивым новгородцам на пользу. Все они сплошь неуживчивы, на каждом шагу против законов идут, не признают ни своих, ни тем более паскудных московских властей, «а люди сквернословы, плохи, а пьют много и лихо», скверно же то, по разумению рачительного царя и великого князя, что пьют, собаки, своё, не казённое, чем наносят себе тяжкий вред и убыток казне. Иоанн и в исконных наших питейных делах пытается ввести строжайшие правила, давно прижившиеся в Москве: домашними средствами водку гнать да пиво варить населению разрешается только две недели на Рождество и две недели на Пасху, в прочие неурочные дни пожалуйте, братие, в царёв кабак, из царёва-то кабака весь доход поступает в казну, из которой пьяные деньги идут на пищали и пушки, на сабли и бердыши, на содержание московских стрельцов и служилых казаков да на возведение крепостей, завалов и засек по слишком открытым отовсюду украйнам. Опричные дьяки с первого дня своего появления в вольно пьющем, вольно гуляющем городе запрещают вольным винщикам вольно вином торговать, «а поймают винщика с вином или пияного человека, и они велят бити кнутом да в воду мечют с великого мосту», если правду сказать, мечут не до смерти, на скорое протрезвление и здоровый испуг, чтобы впредь неповадно было неположенным вином напиваться, и были бы столь чрезвычайные меры и царской казне, и новгородским любителям налиться сивухой на пользу, да опричные дьяки, подобно земским и прочим иным беззаконным блюстителям хотя бы и строгих, но всё же полезных законов, во все времена, оказываются на руку здорово лихи, мзду дерут беспощадно со всякого, кто может дать, а в волховской водичке приходится барахтаться большей частью разного рода нищему люду, ярыжкам кабацким, праздношатающимся боярским холопам да подмастерьям, отчего мало прибавляется прибытка в царской казне, ещё меньше блага непутному населению Великого Новгорода, зато прирастает дьячья мошна.

С архиепископом Леонидом царь и великий князь проводит душеспасительную беседу, ссылается на жалобы, предъявляет подмётные письма и, по всей вероятности, отсылает его в убеждении, что владыка пристыжен и усмирён. Не тут-то было. В сущности, никому из русских людей нельзя давать власть над людьми. Покинув в смирении палаты царя и великого князя, Леонид приходит в неподобающую для пастыря ярость. При своём выходе в Софийском соборе он велит всем попам, старостам, десятским и пятидесятским ризы с себя скидывать и обрушивается на них пуще прежнего:

— Собаки, воры, изменники, да и все новгородцы с вами! Вы меня оболгали великому князю, подаёте челобитные о милостынных деньгах, а вам будто от них достаётся по шести московок, а дьяконам по четыре московки! А не будет на вас моего благословения ни на сей век, ни в будущий!

Явным образом раззадоренный архиепископ силится взять неукротимых жалобщиков испугом, а там, мол, концы в воду, схоронятся сами собой. Ан нет, новгородские попы, хоть и без риз, оказываются не из пугливых, поднимают вольное знамя протеста и отказываются служить обедни во всех городских церквях, отчего тишина и печаль опускаются на видавших виды посадских людей. Однако и Леонид не сдаётся под решительным натиском свободолюбивых попов. Видно, долго бы ещё Великому Новгороду пропадать во грехах без обедни, причастия и покаяния, да и на этот раз добрые люди, какие не переводятся на Русской земле, скрываясь под покровом ночной темноты, доносят царю и великому князю о новых непотребствах архиепископа. Терпеливый Иоанн вновь беседует с Леонидом на разные приличные случаю темы, он же страсть как любит беседовать, разъяснять, увещевать, когда к тому предоставляется подходящий предлог. Леонид, вестимо, жалуется на запустенье казны. Иоанн сулит выдать льготную грамоту на оскудевший архиепископский дом, которая, естественно, исчислит льготы и тем увеличит доход. На том и расходятся. Леонид умягчает сердце предвкушением щедрых прибытков, снимает гнев с иноков, однако ещё полный месяц держит в ежовых рукавицах мятежных попов, а вскорости придирается к собственным дьякам, которые-де к началу богослужения в церковь не входят, ставит их на правёж и впредь за каждое опоздание дерёт по полтине.

С архиепископом Иоанну поневоле приходится ограничиваться душеспасительными беседами, поскольку, суди он архиепископов да епископов за мздоимство и любостяжание, епархии остались бы без владык, зато он не церемонится со своими опричными дьяками, дозорщиками и праветчиками, разоряющими и без того разорённых тяглых людей. Может быть, припоминая безобразный погром, когда его люди грабили, убивали, топили в реке безвинных людей, одним чохом показанных в бесстыдной «Малютиной скаске», как показывают лошадей да коров, к тому же на Русской земле и обычай такой, он той же казни подвергает виновных, однако на этот раз ни одного подлого имени не вносит в поминальный листок, видимо, не считая пристойным молить Бога за смердящие души уголовных преступников, а новгородский летописец записывает об этом благодеянии царя и великого князя с философским спокойствием, деловито и сухо, видимо, без малейшего сожаления в сердце:

«Того же лета царь православный многих своих детей боярских метал в Волхову-реку, с камением топил...»