Читать книгу "Шаман всея Руси. Книга 2. Родина слонов - Андрей Калганов"

— Чего это ему видение-то было?

— Не слышал, что ли, ведун он, вот и ведение ему...

— А... понял.

— Мы поезжан должны в станы лесные препровождать да к воинскому делу готовить, в том наше главное задание.

— Словцо-то такое...

— Принудительная наблизация.

— О как!

— А че это?

— Ну, когда идешь по грибы, а тебя хватают — и в ополчение.

— Хитро.

— А чего только поезжан хватаем, надыть всех людинов.

— Дурень. Поезжан от беды хватаем — их же, коли увидят чего, или в Ирий, или в лес — никак по-другому. Сболтнуть могут, слушок поползет, ну как до хазар докатится.

— Эва!

— Точно, чтоб языки разные тот секрет не разнесли, нас, буевищенских, на службу партизанскую призвали.

— На какую?

— На партизанскую, дубина. Забыл, что воевода говорил? Партизан есть человек, наделенный военными полномочиями в одном отдельно взятом лесу.

— А жрать ему что? Полномочия эти?

— Во ты сказал! Да грибы пусть жрет, в лесу-то их прорва...

— Ага, зимой!

— Ну, пусть охотится тады.

— Много он наохотится...

— А сам-то чего думаешь?

— Знамо чего, партизан — человек вольный. Стало быть, должон от воли своей кормиться. Раз за народ стоит, стало быть, народ его кормить должон.

— И поить.

— И баб давать.

— А ты это верно говоришь, пущай дубковцы, да дубровцы, да велесовцы нас кормят.

— А ежли заартачатся — красного петуха им в дышло.

— А я слыхал, дубровцы тож партизанят.

— И глухой бы услыхал, когда Угрим, набольший ихний, всяк день глотку дерет и норовит всем станом партизанским верховодить.

— Зря его воевода в вожаки поставил.

— Тише ты, дура, Жердь услышит, залютует.

— Знамо, залютует, не по норову ему под Угримовой рукой ходить...

* * *

Путник, бредущий неспешно по зимнему лесу, волен созерцать прекраснейшие картины природы, которые неторопливо и величественно раскрываются перед ним. Каждый шаг его сопровождается вкусным снежным хрустом, морозный воздух приятно покалывает нос, на душе весело, а предчувствие скорого привала с костерком, горячей похлебкой и сладкой бражкой заставляет его то и дело мечтательно смотреть на облака, прислушиваться к скупому — «кар» да «кар» — птичьему пению и насвистывать жизнерадостный мотивчик.

Это то, что касается «путника бредущего»... Тот же, кого везут на волокуше, «заботливо» нахлобучив мешок на голову и перевязав оный накрепко веревкой, — везут в лесное логово, то ли на смерть, то ли на забаву, — не склонен к созерцанию лесных красот отчасти за неимением возможности, отчасти по причине тоскливого расположения духа.

Булыгу как раз везли. Ватажники решили, что ногами он далеко не уйдет, и были правы — особенных сил в старике не наблюдалось.

Судя по репликам, лошадку с возком отправили обратно в Куяб, разумеется, не самостоятельно, а посадив на возок человечка. Вроде в Куябе даже спецальную конюшню соорудили для таких вот «изъятых транспортных средств», и вроде после победы над хазарами оные должны быть отданы хозяевам с извинениями и вирой за нанесенную обиду.

То и дело волокуша наскакивала на корень или пенек, и Булыга жалобно охал и стонал. Надо отдать должное, его не били, обращались вполне по-человечески. Через несколько часов после похищения, когда был устроен привал, его даже развязали и подкормили. Потом вновь нахлобучили мешок и поволокли в неизвестность.

Лишь к вечеру они добрались до становища.

— Тпр-р-ру, приехали, — донеслось сверху, — развязывай, а то совсем задохнется.

Вскоре перед взором Булыги возникло «лесное чудо». Поселение, по всему видно, срубленное совсем недавно, было обнесено высоким острогом, со всех сторон к нему подступал лес. Многие деревья были с умом завалены, образуя засеку. Не сказать, что сквозь нее не продраться, но с учетом стены, с которой можно вести прицельный огонь из луков, — вполне серьезная защита.

— Чего пялишься, — ухмыльнулся Жердь, — нравится?

Булыга опасливо покосился на мужика и прошамкал совершенно по-стариковски:

— Нам бы у печечки погреться, кости-то старые, ты бы, хлопец, пожалел старика-то.

— Не боись, отогреешься, дед, — заверил жердяй, — ты уж не серчай, не по злобе мы. Поживешь в Партизанке, пока хазар не одолеем.

— Как же диво-то такое срубили?

— Да всем миром, — с гордостью сказал мужик. — Оно ж понятно, тати пойдут — все, что на пути попадется, пожгут к Чернобоговой матери. А людям где-то ховаться надо. Вот и сговорились строить партизанские веси, чтобы от недругов хорониться.

— Это что ж, — деланно удивился Булыга, — и другие веси имеются?

— Вроде того, — протянул жердяй, — а ты чего выспрашиваешь? Может, лазутчик?

— Да ты что, соколик, — обиженно сказал Булыга, — это я от любопытства стариковского.

Из всего услышанного и увиденного следовал неутешительный вывод. Застрял Булыга. Всерьез и надолго. Обратной дороги не знает, да и пригляд за ним... А кроме того, наверняка вокруг веси всякие ловушки навроде волчьих ям и капканов понаставлены, без проводника не выберешься. Стало быть, придется как-то приспосабливаться.

Ворота наконец отворились. Что-то знакомое почудилось Булыге в мужике, появившемся из-за них. Точно, он! Булыга похолодел — вдруг признает. Нет, не может такого быть, снадобье изменило и лицо, и голос. Надо только раз в день им натираться, и все будет в порядке. Он украдкой ощупал припрятанную за пазухой флягу с зельем — пусть там и будет, пусть душу греет. С зельем этим он — Булыга. Старик безвестный.

— Здорово, Жердь, никак притащили кого?

— И ты здоров будь, Угрим. Старичок один. По тракту ехал.

— А куда ехал-то, — полыхнул факелом в лицо Булыге Угрим.

— Да, говорит, в Велесовку — родичи у него там.

— Опустела твоя Велесовка, дед, — сказал Угрим, — Велесовцы в лесу обживаются, как и иные.

Булыга похолодел. Сейчас начнут расспрашивать про родню, выяснится, что таковой в веси лесной не имеется, и спустят с бедного старика шкуру.

— Кажись, во Второй Партизанке велесовцы твои. Может, туда тебя, дед, отправить?

Булыга вздохнул будто от тоски-печали, а на самом деле с облегчением:

— Так ведь нет уж, видать, никого. Батя мой, Клюква, помирать вздумал, меня кликнул. А пока весточка до Куяба добралась, пока я в путь-дорожку собрался... Крепкий он, батька-то мой, покуда не слег, за плугом ходил, ну и по девкам... Я-то, хе-хе, хоть и молодой, а уж сил-то нет. А он, эх... — Старик накрепко запомнил одну умную мысль: ложь должна быть несусветной, чтобы в нее поверили. Ложь надо обкладывать всяческими подробностями, блазнить следует не торопясь, с расстановкой. Тогда ничто тебя не выдаст — ни дрожание голоса, ни бегающие глазки. Кстати, насчет взгляда — правдоподобнее всего выглядит безразличный или печальный.