Читать книгу "Китай управляемый: старый добрый менеджмент - Владимир Малявин"

Тайваньский учёный Оу Чунцзин говорит о существовании в китайской традиции особого рода «хаотического» или «подлинного» знания, которое противостоит инструментальному, предметному, объективному, гуманитарному знанию, которое составляет основу классической науки и техники, индивидуального и общественного самосознания[151]. Такова, в частности, оппозиция «большого» и «малого» знания у того же Чжуан-цзы. В оригинале она сформулирована в довольно туманных фразах: «Большое знание безмятежно-покойно. Малое знание ищет, к чему приложить себя» (последнее предложение в более буквальном переводе означает: «ищет для себя щели», «суетно», то есть стремится наполнить собою некое умозрительное пространство, «выдолбить дырку» и так задать себе некое предметное содержание). Однако нужно иметь в виду, что Хаос не противостоит человеческой практике и сопутствующее ему знание не исключает «малое» знание.

По-видимому, как раз в таком смысле Хаос поминается в другом рассказе из книги «Чжуан-цзы». В нём говорится о некоем крестьянине, который поливал свой огород, нося воду вёдрами, вместо того чтобы пользоваться водоподъёмным колесом. Старик объяснил ученику Конфуция своё нежелание пользоваться плодами технического прогресса так: «У того, кто пользуется механизмами, сердце тоже становится механическим». Когда Конфуцию рассказали про странного старика, он заметил, что этому огороднику «ведомо искусство Хаоса» и ему, Конфуцию, с ним не сравниться, но всё-таки старик «знает одно и не знает другого». Большинство комментаторов согласны в том, что знаток «искусства Хаоса» тоже не свободен от некоторой ограниченности, поскольку не понимает возможности сосуществования знания «хаотического», то есть бытийственного и совершенно самодостаточного, и знания «технического», ориентированного на эффективность.

Теперь в порядке предварительного вывода отметим основные свойства Хаоса как познавательной парадигмы:

Первое. Хаос воплощает первозданную цельность опыта и самого бытия. Он пропадает там, где в нашем опытном мире появляются «ниши» предметного знания, что означает, по сути, нанесение ущерба бытию.

Второе. Хаос соответствует неисчерпаемой конкретности существования и, следовательно, силе творческих метаморфоз жизни, моменту (са-мо)превращения, времени события. В этом смысле он является принципом творчества и практики как чистой текучести, неотделимой от динамизма жизни, воплощением бесконечной изменчивости, уступчивости, «самопотери» всех форм.

Третье. Хаос включает в себя бесконечное множество частных порядков бытия и в этом смысле является условием внутренней устойчивости, состояния динамического равновесия сложных систем. Он воплощает абсолютный покой в самом пределе мирового движения.

Четвёртое. Хаос есть (не)принцип неопределённости, бытия как бесконечной множественности. Он превосходит все нормы и закономерности и является средой не соположения и соподчинения, но чистой сообщительности как предела всякого сообщения. Оставаясь для всех безвестным, он тем не менее интимно внятен каждому.

Пятое. Хаос есть принцип «инако-действия» и «инако-мыслия» и, как воплощение инаковости, не имеет формальной идентичности, будучи реальностью абсолютно внутреннего и тем самым — возвращаясь к первому пункту — условием внутренней полноты бытия.

Мы уже знаем, где в человеческой практике локализуется Хаос, «великий и ужасный». Он таится как раз в собственной дис-локации, в своём неизбывном экс-центризме! Он пребывает в моменте собственного смещения, в неуловимом мгновении творческого события, всевременной временности превращения, нерукотворной трещине бытия, благодаря которой выявляются, как образы в зеркале и тени на стене, все вещи в мире. Хаос в китайском понимании есть именно Альфа и Омега всего сущего, условие и среда всякого существования, которые сами не поддаются тематизации, не могут быть объективированы, предстают как среда-средоточие, вечная между-бытность, нескончаемое интермеццо, антракт, и потому выглядит (а точнее, незаметен) на поверхности жизни как безмятежный покой, «праздность», нечто остающееся «за кадром», нечто такое, что никогда «не есть», но вовеки остаётся. Всегда находясь за гранью воспринимаемого и мыслимого мира, Хаос принадлежит области предельно малых и предельно больших величин, одновременно микро- и мега-реальности. В китайской традиции это называлось: «быть настолько маленьким, чтобы ничего не иметь внутри себя, и настолько большим, чтобы ничего не иметь вовне себя». Такова природа «великого единства» (то есть «не-единства») Хаоса. Это единство имел в виду Конфуций, когда произносил свои знаменитые слова о «единой нити», которая пронизывает все его суждения.

Вот конкретный пример. Известный мастер боевых искусств, глава школы Багуачжан Ли Цзымин в записках, предназначенных только для учеников его школы, наставлял их:

«Кулачное искусство есть в своей основе превращение Единой Энергии (и ци). Сущность его столь обширна, что не имеет ничего вовне себя, и столь утончённа, что не имеет ничего внутри себя. Она простирается за пределы мироздания и пребывает в глубине нас самих. Не восприняв сердцем то, что передаётся изустно, трудно её постичь».

В суждении Ли Цзымина хорошо видны основные измерения рассеянного тела хаотического всеединства: сначала самоизменчивое Единое, затем несчислимо малая дистанция, не-различение предельно большого и предельно малого, далее вечноотсутствующая преемственность внутреннего и внешнего, предельной конкретности переживания и вечности свершения времён и, наконец, сопряжение потока речи и внутренней определённости смысла. Акцент на устном обучении указывает на первостепенное значение интимного восприятия Хаоса в телесном опыте и посредством него. А текучий и аффективный характер устной речи воспроизводит самообновляющуюся и исключительно конкретную природу самого Хаоса. «Одна нить» бытия может переживаться только как череда моментов существования, пульсация жизни, отмеченная печатью одной и той же индивидуальности. К Хаосу можно только вернуться, и он сам возобновляет своё (отсутствующее) присутствие в мире с каждым новым событием внутреннего превращения.

Традиционное китайское искусство и, более того, глубоко укоренившиеся, ставшие почти инстинктом эстетические вкусы и привычки китайцев каждым своим проявлением, каждой чёрточкой свидетельствуют о присутствии этой хаотической праосновы опыта — неуловимой и всё же вездесущей. Благодаря этому присутствию законом художественной формы в Китае является его само-потеря, рассеивание в пространственно-временном континууме, выдвигающее на первый план актуальное переживание, его уникальную качественную определённость. Взаимопроникновение мгновения и вечности — главный мотив эстетического идеала китайцев[152]. Оттого же само искусство воспринималось китайцами как продолжение жизни в её возвышенных, интенсивно проживаемых и в своём роде случайных моментах — разительный контраст с мировоззрением соседей Китая японцев, для которых сама жизнь является продолжением искусства. Источник такого различия разглядеть нетрудно: японцы, как и европейцы, сначала «выводят» понятия, а затем проецируют их на действительность, тогда как китайцы неизменно руководствуются непосредственной конкретностью жизненного опыта.