Читать книгу "2017 - Ольга Славникова"

Крылов все собирался и все не решался позвонить Фариду, чтобы взять взаймы, спросить насчет работы и вообще поговорить. Фарид сам отыскал Крылова, подняв его звонком в половине двенадцатого ночи, и сообщил о сборе в ближайшее воскресенье. Крылов, оставив дежурство у телевизора и пост у дома соглядатая (там на четырех балконах теперь топорщились новенькие флаги малинового ситца), устремился через город в знакомую хрущевку, где у подъезда сильно разрослась и выцвела до серости широких листьев жилистая старая сирень.

Общее представление, будто у Фарида все всегда благополучно, держалось только потому, что Фарид не допускал иного. На самом деле дни его проходили в размеренной, глубоко запрятанной скорби; казалось, будто Фарид принимает эту скорбь по часам, будто гомеопатические шарики, и тем остается жив. В позапрошлом году он женился на юной, только что закончившей одиннадцать классов красавице Гульбахор, очень сильно его тогда любившей. Через небольшое время Гульбахор смиренно, виновато, оставив все подарки Фарида, ушла от него к молодому, золотому от молодости, густоволосому, как конь, Гумару, дальнему родственнику Фарида по матери. Несчастье соответствовало ходу вещей, восстанавливало природный порядок, нарушенный браком между полупрозрачной девочкой и выветренным, как кирпич, пятидесятипятилетним стариком, – поэтому событие не было несчастьем в строгом смысле слова, что усугубляло одиночество Фарида. Он не протестовал, тем более не сетовал, только как-то вдруг сощурился, словно теперь постоянно глядел на яркое солнце. Друзья Фарида возмущались, особенно бушевал румяный от портвейна Рома Гусев, напоминая, что девчонка сама вешалась Фариду на шею, партизанила около дома и просилась мыть полы. Скаут-мастер Серега Гаганов, знаток устройства старшеклассниц, распечатавший пятый десяток без единой сединки в гладких, как вороньи перья, волосах и без единой царапины на совести, авторитетно пояснял, что женщина в столь раннем возрасте представляет собой говорящий организм и совсем не понимает собственных слов. На это Фарид отмалчивался. Внутри у него что-то отвердело и встало колом, так что ему сделалось трудно завязывать ботинки. Голограмма Гульбахор по-прежнему стояла у Фарида на компьютерном столе: юная женщина была светла, как первый снег, в нарядной розовой блузке с гранеными пуговками, с бархатной куклой в руках.

Крылов прибежал, когда основные давно сидели за столом. Гаганов был уже хорош: откинувшись на спинку стула, он мечтательно скалился в потолок, по которому вилось, жужжа и словно обжигаясь друг о друга, несколько мух. На столе розовела все та же оленина, вываленная на блюдо из нескольких банок; в глубокой фаянсовой миске стыли лохмотья пельменей, слипшиеся в гриб. Должно быть, сидели несколько часов – и пили больше, чем ели. Водка стояла на обсыпанной крошками клеенке в трех початых бутылках, рюмки, опорожненные и недопитые, были мокры, точно их купали в тазу. Крылова поприветствовали нестройными возгласами, дружески огрели по костям, втиснули, пожимая руки, на свободный табурет. Сразу сделалось хорошо в этой круговой, исполненной силы тесноте, плечом к плечу со всеми старыми товарищами – и правда очень постаревшими. По грубому загару, по черным обезьяньим лапам с побитыми ногтями было видно, что большинство основных недавно вернулось из лесов. Всегда на исходе августа хитники, приходившие из экспедиций, выглядели так, будто им резко прибавилось лет; но сейчас они казались не загоревшими, а какими-то проржавевшими; истянутые жилы, пегие затылки с беззащитными красными лысинками – все это было уже стариковское.

С удовольствием приправляя горчицей плотный холодец, Крылов оглядывался в знакомой и милой квартире, носившей пятнистые следы холостяцкой уборки. Все так же на застекленных полках, перед схватившимися намертво томами, стояли мытые друзы цитрина, раухтопаза, розового хрусталя. При виде этих великолепных гнездовий, полных существами, которые за крепкими зеркальными либо рубчатыми шкурами сохраняли дивные, немые области прозрачного, Крылов почувствовал, как ремесло запело в сердце и в кончиках пальцев. Он хотел и мог обнажать эти вечные души, давать им новую граненую броню, заставлять говорить на резком, властном языке преломленного света, чтобы невозможно было отвернуться. В соединении с мыслью о существовании Тани это было как предвкушение рождественского праздника; Крылов подумал, что он счастливее многих за этим столом, – хоть и знал наверняка, что товарищи, наоборот, сочувствуют ему, просидевшему лето в городской жарище, бледному, как уличная пыль.

Разговор гудел, переходя от тревожных, никому не понятных общественных перемен к свежим лесным историям и обратно. Двое – Гаганов в Лялинском, маленький Витя Шуклецов недалеко от озера Уткул – видели древнего оленя с серебряными копытами, самого старого из горных духов, в последний раз являвшегося в начале пятидесятых, чтобы показать «хвосты» золотого песка какому-то горемыке по фамилии Макейкин – севшему за это счастье на пятнадцать лет. По словам Сереги и мелко моргающего Вити, палеонтологический призрак был высок, едва скрываем бушующим березняком, четырехметровые в размахе рога напоминали костяные орлиные крылья и вспугивали птиц. Плейстоценовый зверь улыбался черной замшевой пастью, показывая саблевидные клыки, темный желатин первобытных очей в грубых шерстяных ресницах казался одновременно зрячим и слепым, серебряные копыта на мощных передних ногах, испачканные болотистой почвой, были сильно окислены. Судя по довольным и загадочным физиономиям Сереги и Вити, Серебряное Копыто не оставил их без богатого клада.

Остальные добытчики тоже не жаловались. В очищенных и странно освеженных рифейских местностях появилось много драгоценных ящерок: узенькие, словно вышитые бисером создания совершенно не боялись человека и резвились, выписывая восьмерки, на зернистых валунах. В горячей шелковой траве струйками масла скользили ужи, что тоже было благоприятным признаком. Несколько раз добытчики снимали с веток, с шершавых скальных выступов живую режущую нитку – волос Златовласки, дочери Великого Полоза, трехметровой женщины с клубящейся жидким золотом безглазой головой, способной превращаться в сильно намагниченную подземную змею. По недостоверным свидетельствам, изредка на лице существа, похожем на обтянутый тканью кулак, все-таки разверзались стеклянные трещиноватые глазищи – и тогда зарвавшийся старатель, обливаясь потом и смертельным трепещущим светом, мгновенно превращался в золотую скорченную статую. Как всякий горный дух, рифейская Горгона была своенравна; однако волос ее, помещенный в обыкновенную бутылку, жил, ничем не питаясь, несколько лет и приносил владельцу, если он не жадничал, сказочный фарт. Бесшабашный Рома Гусев притащил похвастаться свой роскошный экземпляр: синяя лекарственная склянка, залитая сургучом, напоминала милицейскую мигалку, ослепительная нитка в ней плясала, оставляя на сетчатке бешеную белую спираль.

В общем, сезон выдался для хитников удачный. Как это было принято среди основных, сидящие за столом помалкивали насчет своих находок, но много говорили про перемены ландшафтов. Лица при этом становились растерянными и умиленными. Рассказывали, что даже яркие, охапками зелени и желтых лаковых купальниц покрытые болота в этом году напоминали райские кущи. Вновь забили лесные родники, тонкие песчинки в них кружили, будто в холодную сладкую воду все подмешивали и подмешивали сахару. Русла ручьев стали настолько чисты, что, выложенные сердоликовой и кварцевой галькой, напоминали ювелирные витрины. В горах безумно пахло ягодой, смолой. Бесчисленные птичьи голоса, звучавшие то близко, то далеко, давали на слух ощутить лесные глубины – сырые, дымные бездны, пронизанные папиросными лучами солнца и столь же бесплотными темными стволами, из которых тут и там ткались более сложные, подвижные, странные призраки. Горные поляны, опушки, даже откосы протертых, каменной крупой засыпанных шоссеек выглядели словно раскрытые Красные книги. Здесь в изобилии цвели курчавые дикие лилии, полные пудры, и синие призрачные ирисы, и губастые, с простроченными листьями венерины башмачки – не говоря о простых гвоздиках-«часиках», обильном клевере, мелких мятых маках на тонких стеблях, похожих на шерстяные нитки. Небольшие черные озера таинственно белели сырыми звездами кувшинок; крупные, плотные, как яблоки, цветы окружали очарованную лодку, их стебли, подсвеченные солнцем, уходили в золотую, живыми частицами играющую мглу. Трудно было удержаться от соблазна, руки сами тянулись присвоить красоту – и лодку головокружительно водило на привязи, пока где-то далеко, в стороне и глубине, не обрывалась тугая пуповина и добыча вместе со своим резиновым шлангом не оказывалась на коленях восхищенного браконьера. Что касается Илимского заповедника, то он представлял собою действующий храм. Массивы скал и массы прозрачного синего воздуха были одинаково каменны, одинаково воздушны; круглое озеро Илим стало настолько прозрачно, что увеличивало, будто лупа, затонувший лет двести назад, похожий на недоеденную курицу маленький баркас; редкие орланы-белохвосты, выпущенные из Центрального Рифейского зоопарка без особой надежды на успех, вывели птенцов.