Читать книгу "2017 - Ольга Славникова"

Разумеется, никаких победителей в ряженой революции быть не могло, потому что и самих воюющих сторон, строго говоря, не существовало. Общее впечатление, будто побеждают красные, объяснялось, вероятно, большей их органичностью для неподлинного мира, потому что самая их выразительная, знаковая форма изначально создавалась как маскарадная. Крылов не помнил точно (остатки исторического образования утекали в прорехи судьбы), для какого события по распоряжению последнего российского государя создавались шапки-«богатырки», впоследствии буденовки, и шинели с «разговорами»: не то для трехсотлетия Дома Романовых, не то для русского парада Победы в Берлине, намеченного на лето 1917 года. В каком-то смысле этот призрачный, никогда не бывший парад тоже требовал осуществления и гнал юнцов с пятиконечными звездами во лбу на кровавые репетиции.

Так или иначе, «русский стиль», разработанный затейливым Васнецовым под влиянием грезы о богатырских заставах и стрельцах-молодцах, не мог не порождать такой же исторической мечтательности в слабом впечатлительном потомстве. «Нестерпимая мечта», – шептал Крылов колючими небритыми губами, вперяясь в мерцающее окошко телевизора. Теперь его поражал размах, с каким столетие назад готовилось маскарадное действо: большевикам, разграбившим царские военные склады, хватило потешного обмундирования, чтобы одеть реальную армию, раздавившую Россию со всей ее цветной и позолоченной историей. Он думал, что было бы интересно проследить роль грабежа как фактора развития дизайна. Вообще грабеж представлялся теперь Крылову действием метафизическим. Благодаря грабежу что-то из предметов подлинного мира отходит в игрушки, потому что грабитель не понимает их назначения. А что-то невсамделишное, как вот маскарадные мундиры, вдруг приобретает подлинность и переворачивает мир.

Словно отвечая мыслям Крылова, сразу по нескольким каналам прошла информация, будто бы в Гатчине, вблизи от вокзала, ищущие нашли хорошо замаскированные склады все с теми же царскими «богатырками» и слежавшимися шинелями, на которых выросли нежные, как сыр, съедобные грибы. Богатство это вышло из подземелья ровно тогда, когда приобрело значение и смысл. Обнаружившие склады молодые бизнесмены заработали хорошие деньги. В новостях показали московских и питерских счастливцев, успевших отхватить антикварную форму: сукно, насколько позволяла судить телевизионная картинка, за сотню лет поблекло и стало цвета желтой и белой травы, какая бывает под камнями: рукава шинелей не расправлялись и висели на плечах комсомольцев длинными кусками скукоженного войлока, шапки разлезались на куски. Казалось, будто румяные ребята натянули на себя одежду покойников, добытую из гробов. Приходилось напоминать себе, что в этой форме пока никто не погиб.

Впрочем, Крылов понимал, что антикварной одежде недолго оставаться девственной. Весьма платежеспособная Москва, всосавшая более всех обмундирования и, вероятно, оружия, пока молчала. Над притихшей Тверской, над малахитовой головой одурманенного Пушкина барражировали вертолеты. С горячих улиц исчезли легкомысленные тенты, пропали из продажи все цветные, веселые, летние напитки. ВВЦ, построенная как идеальный сталинский колхоз, колхоз-дворец, вдруг предстала чем-то вроде маленькой военной базы, экспонаты-модели в ряде павильонов оказались настоящими. В столичном метро стало необыкновенно много угрюмой милиции и крупных, как дикобразы, беременных крыс.

Как ни пытались власти делать вид, будто ничего не происходит, ряженая революция сказывалась на самой чувствительной русской субстанции, то есть на деньгах. Цены в супермаркетах экономического класса осторожно полезли вверх. Частные банки, всегда играющие с государством в «двадцать одно», вдруг резко перебрали очков; попытавшись заморозить вклады перепуганных граждан, они получили от государства лошадиную инъекцию успокоительного в виде кредитов, после чего тихонько поменяли собственников. Банковский кризис был подавлен за сорок восемь часов. Граждане, набегавшиеся от банкомата к банкомату, из очереди в очередь, выдравшие трудовую наличность, вдруг оказались с этими пачечками на руках, будто с остатком собственной жизни, которая могла быть истрачена за несколько дней. Почти поголовно они принесли наличность обратно, будто прошлогодний снег в большой промышленный холодильник, где он, по крайней мере, не очень быстро таял от разогревавшейся инфляции.

Как всегда бывает в подобных случаях, население смело с магазинных полок дешевые продукты долгого хранения: макароны, консервы, даже седые просроченные крупы и комковатую муку. Но государство действовало на удивление грамотно: буквально тут же и на тех же самых полках появились аналогичные товары, правда, непривычного вида и вкуса. Крупные, грубые упаковки, серая, словно просоленная бумага, жестяные банки в густой, будто оружейной смазке, с выдавленными рядами цифр на непробиваемых крышках – видимо, в ход пошли запасы советских военных складов. Гражданскому населению предлагались пористые серые галеты, которые можно было есть, только распарив кипятком до состояния пластилина; сахар, похожий на гранит; сухое и глинистое хозяйственное мыло в кусках, словно нарубленных топором. В век победивших зажигалок странным товаром казались спички: они продавались блоками по двадцать шершавых коробков, причем коробки не имели этикеток и отламывались от блоков вместе с фанерной щепой. Среди мясных консервов преобладала тушенка из оленины, нежная, в кровянистом бульоне, с жирным лавровым листом в каждой промасленной банке. Крылову смутно помнилась история про ядерные испытания на Таймыре, проводившиеся, кажется, в пятидесятых. Оленей, щипавших радиоактивный ягель, тогда забивали стадами и замораживали, будто мамонтов, в вечной мерзлоте, чтобы извлечь, когда распадется стронций и иная опасная дрянь. По всей вероятности, это и было то самое мясо; экзотичность его создавала иллюзию богатого выбора и даже роскоши, парадоксально сочетавшуюся с толстой жестью и голым картоном упаковок.

Крылову казалось странным употреблять продукты, которым больше полувека: в этом было что-то биологически неправильное, нарушающее естественные циклы. Но граждане под воздействием генной памяти о голоде и войнах (разбуженной еще и суровым обликом запасов) кинулись расхватывать армейское продовольствие, стоившее сущие копейки. Впрочем, продолжалось это недолго. Как бы ни опустошались магазины в течение дня, наутро полки снова были полны и высились перед покупателями, как военные укрепления. В конце концов, исчерпав возможности домашних антресолей и тощих кошельков, граждане сдались и отступили от продовольственных крепостей, которые не получилось взять и не вышло разрушить. Мать, натаскавшая, вопреки протестам Крылова, целый угол килограммовых банок с оленьей тушенкой, даже дома более всего напоминавших противопехотные мины, теперь спотыкалась о них и не решалась есть – не потому, что боялась радиации, а потому, что самый вид их создавал ощущение надежности будущего, обеспеченного Родиной. Казалось, что в каждой жестянке на случай войны содержится жизнь – а может быть, смерть, что было практически одним и тем же в стилистике советского государства, вдруг вышедшего из подземных складов на житейскую поверхность.

* * *

Странные и страшные события ряженой революции (уже ощутимо заглушаемые в СМИ штатными новостями внешней и внутренней политики) привели к тому, что люди, годами не видевшие друг друга, снова стали перезваниваться и встречаться. Вновь появились темы для разговоров; вновь стало тесно на ночных бессонных кухнях, в сигаретном дыму заклубились путаные мысли. Собрались, стянулись старые компании: обнаружилось, что многих нет, что остальные очень устали от жизни, особенно женщины, сидевшие с разрушенными лицами над стынущей кофейной гущей. Тревога висела в воздухе и мешалась с каким-то бессильным возбуждением; общественные страсти не разгорались, но тлели и чадили во всеобщем душевном сумраке, сквозь который еле пробивалось стеклянистое августовское солнце.