Читать книгу "Секретные архивы ВЧК-ОГПУ - Борис Сопельняк"

Зловещие предсказания конвойных солдат оказались правдой.

— Вот и тюрьма, — вспоминал один из осужденных. — На сердце холод и пустота. Глаза не видят ни солнца, ни людей. Все идут молча, понуро, словно похоронная процессия. А вот и ворота — тяжелая гробовая крышка, за которой могила. Перед тем как отправить в могилу, зачем-то повели в баню. Знать бы нам тогда, что самая прямая дорога в могилу лежит именно через баню! Впускали туда человек по двадцать. Тут же последовал приказ раздеться. А мы же в кандалах, порты никак не снять, руки дрожат, кандалы путаются.

Потом по одному стали подводить к столу, за которым сидит старший надзиратель. «Кто таков?» — спрашивает он. «Осужденный Иванов», — отвечаю я. «Принять его!»—орет старший. На меня тут же набросились человек десять подручных — и началось дикое избиение. Били кулаками, палками и ногами. Били по лицу, по животу, по почкам, по голове. Через несколько минут я превратился в бесформенный, кровавый комок, который зашвырнули в камеру-одиночку.

Искалеченному Иванову вторит его подельник с нерусской фамилией Данцескес:

— После приказа раздеться догола, всех нас погнали через строй. Человек шестьдесят звероподобных надзирателей, вооруженных палками и кольями, набросились на нас, как стая волков. Били куда ни попадя и так сильно, что от нас летели ошметки. После этой экзекуции мы стали калеками с отбитыми легкими, обезображенными лицами и выбитыми зубами.

А какое удовольствие получали надзиратели от этой бойни! Они били с пафосом, изобретательно и артистично, соревнуясь друг с другом: кто собьет кандальника с первого удара, кто больше выбьет зубов или так вытянет нагайкой, что бедный арестант минут пять не мог отдышаться, — натужно кашляя, закончил Данцескес.

Были среди этих палачей и люди идейные, которые избивали арестантов не просто из любви к этому своеобразному виду искусства, а следуя своим уродливым убеждениям. Одним из самых ярких представителей этой категории палачей был некто Анников, служивший помощником начальника тюрьмы. У этого Анникова была одна, но пламенная страсть: он люто ненавидел евреев и социалистов-революционеров.

—Жиды среди вас есть?—вопрошал он, встречая очередной этап. — А социалисты? Жиды — это слуги сатаны! — вопил он. — Социалисты и того хуже, они враги царя. Поэтому и жидов, и социалистов я буду не просто бить, а уничтожать! Но не сразу, — плотоядно ухмылялся он, — а медленно, с умом, чтобы подольше мучились и гнили заживо.

«Когда Анников увидел меня голым, то несказанно обрадовался, — писал в своих показаниях политкаторжанин Гендлин. — А вот и настоящий жид! — воскликнул он. — Обрезанный и креста на нем нет. Да к тому же социалист, возмечтавший скинуть с трона царя. Так что поговори-и-им! — злорадно ухмыльнулся он. — Запомни, что с этого момента твой жидовский бог—я, Анников. Хочу—с кашей съем, хочу — отправлю в твой жидовский рай.

А потом он приступил к делу. Муки, которые я претерпел, описать невозможно. Как выжил, не знаю, но калекой стал на всю жизнь».

Такого рода показаний в деле много, так много, что я невольно подумал: «А не оговор ли это? Не сводят ли бывшие узники счеты со строгими, но справедливыми слугами царя?» Нет, не оговор. Вот что сообщил на допросе бывший старший надзиратель одиночного корпуса Загородний:

— Приемка этапов производилась в бане. Обычно присутствовало несколько помощников начальника тюрьмы, которые внимательно изучали личные дела каторжан. Если по каким-то причинам они не нравились, подзывали надзирателей и говорили: «Дать!» После этого мы приступали к делу и били каторжан смертным боем. Насмотревшись на эти зверства, даже конвой стал возмущаться и, грозя употребить оружие, потребовал прекращения избиений. После этого конвой в баню допускаться не стал: мы отпускали солдат около ворот, а избиения, конечно же, продолжались.

Бывшему надзирателю вторит начальник тюрьмы Малевич:

— Каждую партию каторжан встречало человек шестьдесят надзирателей. Для начала кандальников пропускали сквозь строй и били чем попало и куда попало. А потом добавляли в бане: там били особенно жестоко. Были случаи, когда избитого кандальника прямо из бани уносили в больницу, где на другой день он умирал. В таких случаях доктор Рыхлинский всегда выписывал справку, что смерть последовала от порока сердца.

Как ни кощунственно это звучит, но так везло не всем. Многие все же добирались до своих камер и там, в соответствии с теорией Анникова, начинали гнить заживо и умирать медленно и мучительно. Вот что рассказывал следователю ОГПУ уже знакомый нам политкаторжанин Данцескес:

—Камеры-одиночки были самым настоящим адом. Нас били каждый день, и били жестоко. Но самым ужасным было ожидание экзекуции. С самого утра, после того как вынесешь парашу и натрешь до блеска асфальтовый пол, начинаешь напряженно прислушиваться к шагам в коридоре. Кажется, идут? Идут, чтобы начать бить. Нет, пронесло, это к соседу. Целый час из соседней камеры несутся вопли и стоны. А ты стоишь и ждешь: знаешь, что скоро придут и к тебе. Но когда? А вдруг не придут? Черта с два! Неожиданно распахивается дверь, врываются надзиратели, хватают за руки и за ноги и начинают бить об пол. Когда превращаешься в подобие тряпки, тебя швыряют на стены, топчут ногами, лупят палками и специально изготовленными для этого резиновыми жгутами.

Но избиения в камерах — детский сад по сравнению с тем, что творилось в карцерах. Неоднократно побывавший там каторжанин Сергеев, не скрывая слез, вспоминал:

—Карцер — это, конечно, самое тяжелое испытание. Зимой он, естественно, не отапливался, стены и пол были ледяными. Обычно бросали туда минимум на пять дней, я же получил сразу тридцать. И все тридцать дней зверски избивали, причем не менее двух раз в сутки. Обычных избиений надзирателям иноща казалось мало, и тогда на меня надевали смирительную рубаху и, схватив за голову и ноги, колотили меня об пол. Это называлось «загнать в чахотку».

Но и это — не все. Наиболее строптивых пороли розгами. Бывший матрос Симоненко получил сто розог. Эта изуверская порка привела к тому, что у богатыря матроса отнялась рука, а потом нога и была парализована речь.

Ничего удивительного, что, помучившись вот так год-другой, многие узники Орловского централа приходили к выводу, что избавить их от мучений может только смерть. Самоубийства в этой тюрьме стали самой настоящей эпидемий. Повесился студент Сопотницкий, с галереи третьего этажа бросились вниз каторжане Абрамов и Розен, покончили с собой Литников, Кудрявцев, Бочаров и многие другие.

Само собой разумеется, доктор Рыхлинский засвидетельствовал, что все они умерли от туберкулеза. О тюремной больнице даже бывший начальник Орловского централа Мацевич отзывался с нескрываемым презрением:

— Существовавшая при тюрьме больница совершенно не соответствовала своему назначению, она скорее походила на прикрывательницу наших преступлений по избиению заключенных. Половину попавших в больницу, как правило, выносили на кладбище, то есть человек по двести в год. Что касается доктора Рыхлинского, то в своих заключениях он никогда не указывал истинной причины смерти, у него было всего два диагноза: порок сердца и туберкулез.