Читать книгу "Тризна - Александр Мелихов"

Впрочем, звонкий пафос им был так же чужд, как и покаяние за какие-то чужие грехи. Это-то и отличало их от русских передвижников – они шли в народ, не испытывая чувства вины перед ним, не ощущая ни малейшего желания кого-то разжалобить или обличить его горькой судьбиной: они не считали народ слабым, нуждающимся в руководстве, – они сами были народом.

А вот у их русских собратьев пребывал в большом авторитете писатель, главным даром которого была изумительная отзывчивость на чужую боль, с него и писали не раз то Христа, то еще какого-нибудь страдальца за всех труждающихся и обремененных. Он-то и решился изобразить разделение на жрецов красоты и рабов доброты в предельно обнаженном виде: два подающих надежды художника, один из которых хочет писать радующие глаз и душу пейзажики, а другой мечтает ужаснуть прилизанную равнодушную толпу зрелищем измученного чернорабочего, скорчившегося в чугунном котле, принужденного удерживать раскаленные заклепки, по которым снаружи бьют молотом, разбивая ему грудь и барабанные перепонки. В итоге любитель прекрасного едет на четыре года в Европу совершенствоваться за казенный счет, а невольник совести уходит в учительскую семинарию, чтобы учить грамоте деревенских детей, хотя и не очень понятно, как это может изменить технологию клепки. Но наши праведники исповедовали иной принцип: не можешь помочь другому – повреди себе. Певец боли и закончил полетом в лестничный пролет. Рок и на этот раз над ним посмеялся: его нога застряла между печью и перилами, но удар головой о стену решил дело – на третий день пришло избавление.

Американские передвижники не позволили совести убить радость, а значит и жизнь, и в этом тоже сказался их демократический дух. О каком народовластии может идти речь, если сам народ нуждается в руководстве и опеке? Демократический дух исключает сострадание к народу – могущество не может вызывать сострадание. Но Демократия с большой буквы, верили они, невозможна без человека с большой буквы, и этого Человека они искали всюду – в соседях и родне, в измочаленных бродягах и потрепанных уличных тетках общего пользования, в неграх, индейцах и эскимосах они угадывали так и не убитых людей мечты и силы. Да, им приходится несладко, но они выживают и не впадают в отчаяние там, где утонченные аристократишки передохли бы за три дня. Бары, баржи, биржи, рожи… Грузчики, возчики, машины и машинисты, элеваторы и домны, пакгаузы и пожарные лестницы, горы угля и кирпича, уличные толпы в теснинах бесконечных зданий, детишки, кошки и домишки под линялыми флагами и гюйсами сохнущего белья – под дождем, под снегом, в отблесках фонарей, заменивших солнце… Нам, сиволапым провинциалам, не пристал европейский лоск, нам пристала сила, сила цвета и мазка. Ибо величию жизни пристало бесстрашие изображения.

А сила и бесстрашие и есть красота. Наши предки низвели на землю Бога, а мы низведем на землю Красоту!

«Капиталисты» с сигарами и котелками изредка попадали в их картины лишь на правах рядовых пятен цвета и света – певцы мусорных баков, как их окрестили критики и как они из гордости стали называть себя сами, превратив кличку в титул, не видели в богачах силы, достойной внимания и гнева, им казалось, что пронизывающая мир жестокость – это не жестокость капитализма или какого-то иного изма, но жестокость самой жизни, и единственный способ противостоять этой жестокости – быть мужественными и сильными.

Что и означает быть красивыми.

Впрочем, политическими измами кое-кого из этих парней удалось одурачить, но на измы в искусстве не купился никто. Этим простым американским парням с их простым и бесстрашным взглядом, похоже, с самого начала было ясно то, что мне открылось лишь на склоне дней: есть люди созидания и люди разрушения, и видны они едва ли не с колыбели. Один крошечный мальчонка еще нетвердыми ручонками лепит башенку из мокрого песка, а другой еще нетвердой ножонкой ее растаптывает.

Так они вечно и взаимодействуют – воля к созиданию и воля к власти: для одних главные враги – это холод, голод, болезни, старость, смерть, для других же главные враги – другие люди, только их и нужно покорять и унижать. Знания, вера, храбрость, находчивость для людей власти лишь средства все поставить себе на службу, и первейшая задача при любом строе не допускать к власти людей власти. Социализм, капитализм, монархия, анархия – они из всего умеют извлечь выгоду, возможность унижать, ибо иных радостей они не знают, а уж демократическая борьба почти идеальное средство, чтобы наверху оказались хищники. Но они настолько ловко прибирают к рукам чужие труды и прозрения, что им не так уж трудно убеждать простаков, будто они все это и устроили. Однако по-настоящему они умеют устраивать только войны, этого у них не отнять. Люди власти и вражды внушили простакам, что это очень красиво – предпочитать свободу безопасности, хотя сами они всего лишь предпочитают свою свободу чужой безопасности.

Но памятники им ставят – они же – куда чаще, чем гениям. Хотя лично меня в нашем мире сегодня восхищают только гении. Остальные люди и людишки вызывают лишь симпатию, если они кроткие. А если они злые, то вызывают отвращение, какими бы измами они ни прикрывали свою злобу.

Люди власти и разрушения, а жажда власти и разрушение связаны между собой как причина и следствие, во все тысячелетия человеческой истории крушили и бушевали только в миру, сфера духа представлялась им слишком жалкой. И лишь в века идеологий они наконец стали вооружаться теми или иными политическими измами. А в веке двадцатом они наконец добрались и до искусства – одни из них сделались критиками, другие новаторами. Дай им волю, они будут устраивать революции хоть каждый день, чтобы только разрушать и оплевывать красоту, которую создали другие.

Я говорю «дай им волю», как будто они ее еще не взяли, не объявили ретроградами всех, кто пытался им чего-то не позволить, и парни, когда-то не устрашившиеся творить и защищать красоту по-американски, уже задвинуты ими в какие-то чуланы как старье и отстой. И когда я мотался на северные шабашки вдохнуть воздуха свободы, воздуха Джека Лондона и Рокуэлла Кента, ты, возможно, благодаря папе, чьи песни пела вся страна, каким-то чудом пробилась из варварской России в Новый Свет, в ту пору казавшийся нам чем-то вроде того света, чтобы извлечь этих полузабытых ребят на свет в державе, объявленной у них на родине империей зла. Хотя зло в мир несут только люди власти, и они-то как раз и захватывают право назначать в добрые или злые. Собственно, они-то и есть главный враг всего прогрессивного и регрессивного человечества, но покуда мы видим опасность не в них, а в каких-то измах, у нас нет шансов от них избавиться.

Возможно, впрочем, что этих шансов у мира просто нет, ибо их способность к мимикрии безгранична. Поэтому именно они и ухитряются изображать лицо всякого народа.

Ты же с твоей высокой душой в своих поисках истинной Америки эту высокопоставленную шваль просто-таки не заметила.

По отношению к могуществу и успеху очень немногие способны удержаться от угодливости или зависти, либо по-лакейски все превознося, либо по-лакейски все оплевывая, но ты словно и не подозреваешь о существовании подобных чувств, а отзываешься обо всем встречном с такой же простотой, как если бы оказалась в каком-нибудь Магнитогорске или Рязани. И когда ты в своих заметках проявляешь ум и вкус, я испытываю такую гордость за тебя, что даже в этой пустой ночной комнате осторожно кошусь по сторонам, проверяя, все ли тут тебя оценили, – я воображаю, будто это письма, адресованные лично мне. Но когда я вижу тебя печальной, испуганной, мне невыносимо хочется укрыть тебя собою, словно наседке, завидевшей ястреба.