Читать книгу "Тризна - Александр Мелихов"

Вот ты еще в самолете начинаешь жаться к тем, кто говорит по-русски, и отчаянно завидуешь, что им через месяц обратно, а тебе среди чужих мучиться целую вечность – шесть месяцев. Вот ты после бессонной ночи ищешь приют среди невообразимого городского грохота и рада уже и студенческой общаге, где американская братия ведет себя без всякого стеснения, – кто жует на ходу, кто бегает в одних трусах… Видно, что ты советской общаги не нюхала, девочка из очень хорошей московской семьи.

А вот ты уже обжилась, отмечаешь, что и на улице никто ни на кого не обращает внимания: дядька с голой задницей и рядом дама в роскошных мехах. И тут же средь бела дня выставляется проститутка в купальном костюме. На заре туманной юности мне казалось, что слово «задница» в женских устах немедленно убивает всякую романтику, но упомянутая тобою задница почему-то нисколько не снижает твой образ, а только делает его ближе и человечнее.

А от чего у меня сердце особенно мучительно сжимает нежность – это когда сквозь твою возвышенность проступает обычная женщина, замечающая, что при всем разнообразии одежды качество ее в американской толпе довольно низкое. Мое сердце сжимается примерно так же, когда я разглядываю отглаженный воротничок на твоей фотографии.

И мне не приходит в голову заподозрить тебя в каких-то подтасовках, когда ты рассказываешь про воскресный market, о том, как тысячи людей едут и стоят в пробках, чтобы купить подешевле что-то на распродаже, которая ведется прямо на земле, – продают все, от заколок, бокалов, туфель до плохой косметики, книг и одежды. Такое количество вещей, что от них тошнит. Уж от стесненности это у них или от бережливости, но все экономят. Щедро расплачиваются в ресторане, но в пакетике уносят еду домой. И работают тяжело, только поначалу кажется, что вокруг праздник. И пробиться наверх, получить квалифицированную работу очень трудно, надо быть действительно мастером своего дела.

А вот город грязный, американцы оставляют мусор где можно и где нельзя, утром его набираются огромные мешки. В музее же современного искусства самое сильное впечатление – Шагал. Лишнее для тебя подтверждение, что в искусстве должен быть глубокий внутренний смысл. А в залах абстракционистов ты немедленно становишься ретроградкой, поскольку не умеешь притворяться: вынести в больших количествах это невозможно, глаз и разум сами собой ищут знакомых форм и, находя, благодарно их фиксируют, а не находя, страдают от голода.

Ибо выставки у них выглядят так же уныло и благообразно, как наш соцреализм, только у них это – абстрактные картины. Входишь в очередную галерею и опять видишь какие-то наклейки, нашлепки, металл полированный и металл необработанный, стекло с камнем, песок с чем-то неразборчивым, белый холст или красный холст, и скука беспросветная и безнадежная…

Даже убийцам сделалось тоскливо, когда наконец они истребили все живое: убивать стало некого.

А потом я чуть не плачу вместе с тобой, когда ночью ты по ошибке заезжаешь в незнакомый район. Но, благодарение Богу, тебя выручают какие-то добрые греки. «Я всегда надеюсь на доброту людей», – и она на этот раз тебя не подвела, хотя один из них простодушно поведал, как на него в такой же ситуации напал подросток с пистолетом.

Ты такая трепетная, что цокающие и лязгающие лестницы подземки, ее впускающие и выпускающие вертушки, решетки-грабли, полутемные низкие туннели представляются тебе каким-то адом, – жаль, мне не удастся рассказать тебе, как мы с пацанами забирались в заброшенные штольни…

Горжусь, как быстро ты объелась изобилием и переизобилием товаров и перестала понимать, что нужно сделать в этом городе, чтобы не быть похожим на всех вокруг, где все разные и при этом совершенно одинаковые, где всего не просто много, но слишком много, где все прет из берегов и границ, лезет, как сказочная каша, которую не могут остановить.

Зато тебе представляется очень красивым Нью-Йорк 30-х и 40-х с маленькими, сплошной застройки домами, один из которых с изогнутой крышей, другой – с невообразимыми колонками, третий с завитушками, с окнами круглыми, гнутыми, лукообразными, овальными, а перед ними цветочки, крошечные садики с двумя-тремя деревьями… Почему, удивляешься ты, ты повсюду предпочитаешь старое новому? Да потому, что раньше люди власти не совали свой нос в работу людей созидания.

Американский вкус, ты считаешь, это среднемещанский вкус в своем высшем артистическом развитии, – так чем-то подобным и должно быть торжество демократии, сказали бы мы с Пушкиным.

Я и вижу, и даже обоняю вместе с тобой. Химический завод. Ужасный запах. Четырехрядовое шоссе. Американец живет в машине и с машиной.

Я и просыпаюсь рядом с тобой в типичном американском мотеле – чисто, удобно, неуютно. Зато с высоты город-гигант торжественен и величественен, и мы вместе ощущаем гордость за то, что все это сделано человеком. А промышленные окраины и пригороды Нью-Йорка, беспорядочно и безобразно нагроможденные, раскрашенные, украшенные по-американски, как придется, надписями, цифрами, – это пугающе, отталкивающе красиво!

Национальное у американцев, считаешь ты, связано не с культурой, а с гражданскими правами – это гордость за равные права и возможности. Гордятся, так сказать, общественным строем. При этом общение твердо регламентированное, в гостях сидят, как правило, не позднее десяти, нет нашего беспорядочного застолья с бесконечными разговорами. На все самое главное времени и не хватает.

И с какой нежностью вспоминала ты чисто московские вечера, когда почти не рассчитывается и не подсчитывается, сколько народу пришло, когда не смотрят на часы и говорят, говорят, покуда есть о чем говорить и хочется быть вместе. И как верно ты заметила, что понять что-то в чужой стране можно только тогда, когда от нее зависишь. Когда тебе от нее некуда деться. А если тебя где-то ждет и стол, и дом, ты только наблюдатель, сколько бы ты ни повидал.

Может быть, именно поэтому здесь ты научилась не отворачиваться от жестоких сцен в кино. И даже почувствовала в себе липкий ужас, желание смотреть еще и еще. И этот род влечения, припечатала ты себя, самое растлевающее в них.

«Есть одна страшная вещь, коренящаяся в самой глубине протестантского мировоззрения: избранность в земных делах и земной успех есть свидетельство избранности Богом, а неуспех – заслуженное наказание».

Да, жестоко. Но эта жестокость исключает ведь и жалость к себе, требует требовать прежде всего с себя, а это и есть то самое мужество, которое так восхищало тебя в певцах мусорных баков. Но ты слишком добрая и хорошая девочка, чтобы это принять в жизни, а не в искусстве. Ты даже называешь грязным свое тайное желание, чтобы в авиационной катастрофе вместо тебя погиб кто-то другой. И вместе с тем мысли о смерти наполняют тебя чувством спокойной боли, приятия неизбежности – как это и было у первых творцов красоты по-американски. И ты с завистью видишь, что у американцев нет нашей надрывной привязанности друг к другу. А я все с тем же изумлением и все с теми же слезами на глазах в стотысячный раз перечитываю твое грандиозное стихотворение, включенное кем-то в твою посмертную книгу.