Читать книгу "Мама, мама - Корен Зайлцкас"

Вайолет не могла избавиться от чувства вины и перед Дугласом. Разоренный Дуглас, подвергшийся вымогательству Уилла, расхаживал по большому, одинокому, исторически значимому дому, который он не мог продать до завершения развода. Вайолет заходила к нему почти каждое воскресенье и позволяла ему готовить ей что-нибудь по рецептам Оттоленги[17]. Дуглас смотрел слишком много кулинарных передач и стопками осваивал поваренные книги из местной библиотеки, оставляя на них брызги соевого соуса и масла. Его отказ от алкоголя продвигался хорошо, даже несмотря на эту чертову уйму стрессов, но Вайолет находила слишком изматывающим жить с ним постоянно. Он слишком много убеждал ее в том, что справляется, и слишком мало спрашивал, справляется ли она. Его взгляд был детским и несамостоятельным. Временами он смотрел на Вайолет так, словно она была его матерью. А иногда он осыпал ее странно подобранными комплиментами, словно она была его женой. До Вайолет доходили слухи, что он много времени проводил с инструкторшей по сайклингу из его спортклуба – зависимой от солярия женщиной в спортивных бра, с тенью Джозефины в черных своенравных глазах. Когда Вайолет просыпалась от кошмаров, в которых руки матери сжимали ее шею, она часто не могла вновь уснуть, беспокоясь о том, какую женщину выберет Дуглас, когда снова решит жениться. Вайолет ни на секунду не сомневалась, что он снова женится, и женится скоро. Даже бросив пить, он остался человеком, который крепко держался за привычное. Он не хотел связи – он хотел оков.

Можно было подумать, что отпустить Уилла для Вайолет будет легче всего, но это оказалось самым трудным. В Уилле она видела что-то от детей, которыми, должно быть, были их родители. Ей хотелось дать ему близкие, доверительные, уважительные отношения. Только на похоронах Роуз она осознала, что близость вызывала у Уилла панику. Доверие причиняло ему мучительную боль. Уилл не хотел, чтобы его любили; любовь была для него мешком, затянутым на голове. Больше всего на свете ему хотелось придерживаться сценария, с которым он родился, и опробовать все его роли. Уилл всю жизнь станет примерять на себя персонажей их семьи, попеременно играя агрессора, жертву, свидетеля и спасателя, – но он никогда, никогда не выйдет из театра. Временами, в более солнечном настроении, Вайолет все же верила в лучшее. Может быть, однажды Уилл встретит на своем пути достойного парня или терпеливого психотерапевта – кого-то, кто понемногу освободит его от мертвой хватки их матери.

Не то чтобы Вайолет обрела исцеление. На Гавайях она поняла, что не способна играть. Не так, как это делают другие люди. Конечно, она могла рыть канавы и плести из пальмовых листьев, пока ее руки не переставали гнуться и не покрывались язвами. Да, она могла выпить грибного настоя с медом и плавать в теплом психоделичном море метафизического. Но она не могла стучать в виброфон или барабаны бонго вместе с другими стажерами. Не на трезвую голову и не ради удовольствия. Когда ребенок одного из работников фермы – светленький, неопределимого пола, в самодельном комбинезоне без футболки – подошел к Вайолет с пластиковым пони, ее первым побуждением было не фыркать и цокать, а справиться со слезами. Это не было контузией. Это не было последствием двух ужасных лет и того факта, что мать пыталась выкрутить ей шею, словно тряпку. Вайолет поняла, что несмотря на всю свою бойкость и периодическое баловство с наркотиками она не способна невинно веселиться.

Маленький шалун на Гавайях был противоположностью Вайолет: она чувствовала вину за желание жить в свое удовольствие. Она чувствовала себя ужасно виноватой за то, что у нее есть собственная личность, и чертовски пугалась, испытывая что-то прекрасное или даже приятное, привыкнув, что ее мать разрушала это, узурпировала или выдавала за несущественное.

Может быть, однажды какой-нибудь талантливый специалист по акупунктуре или рэйки сможет одним рывком вытащить шрапнель в форме Джозефины, застрявшую в Вайолет: ее стыд, ее неуспеваемость, ее готовность вобрать такую боль, эмоциональную или физическую, какую большинство людей не приняли бы никогда в жизни. А пока она решила просто следовать за горько-сладким ужасом, который подсказывал ей, что она на верном пути. Не к чему-то глубокому, как «рост» или «исцеление»: просто немного детской неловкости сменилось небольшим потоком благодарности за крошечные минуты, когда она могла жить моментом и быть собой.

Однажды поздним вечером, когда они закончили с мульчированием, Финч поцеловал ее в греющемся на дровах банном чане. Это был хороший поцелуй, глубокий и пробирающий до мурашек, и она удивила их обоих, всхлипнув так, будто он ударил ее в горло. Финч просто нежно притянул ее голову к своей груди и рассмеялся: «Это значит, было хорошо, да?» Ей действительно было хорошо, не считая первой реакции. Это было хорошо, и страшно, и они фантастически долго к этому шли.

Вечером накануне отъезда с фермы они наблюдали за появлением потомства у дикой свиньи. Три мальчика и три девочки. Полосатые и палевые, как крохотные олени или гигантские бурундуки. Каждый из них врезался в мир головой вперед и оглушенно лежал в грязи, пока не получал ощутимый толчок от старших на несколько минут братьев и сестер. А затем, повизгивая, все еще привязанные пуповиной, они пошли, изо всех сил стараясь подтягивать под себя задние ноги. Возможно, это глупо – быть тронутым животными семейства свиней. Но Вайолет и ее друзья были тронуты. Это были напряженные роды, кровопролитные как трагедия. Это вызвало у них трепет. После этого Финч набрался рома. Имоджин плакала так сильно, что и на следующий день ее лицо было опухшим. Один из пьяных стажеров то и дело повторял: «Разве не восхитительно? Прийти в этот мир и сразу же встать на ноги!» Это и правда было восхитительно, и даже Вайолет видела, что именно это она и сделала. Она ушла от первой и самой страшной катастрофы своей жизни. Ее рождения. Ее матери. Динамики ее семьи и детства. Она выжила, и теперь ее задачей было сделать больше – жить по-настоящему, тогда как раньше она просто пыталась перетерпеть каждый новый день. Честно говоря, это скорее устрашало, чем захватывало. Было легко сделать счастливой (или несчастной) Джозефину. Бороться за собственное счастье оказалось гораздо сложнее. Она едва знала, с чего начать.

Вайолет удивилась самой себе, решив поступать на факультет искусств, несмотря на то, что Дуглас, разоренный тратами на частный интернат Уилла, не мог позволить себе отправить ее туда. Вместо этого она на год взяла паузу и копила деньги, работая полный день на ферме Деккеров.

Оказалось, именно в этой изнуряющей физической работе она и нуждалась. Миссис Ди освободила ее от кассового аппарата и туристов, позволив ей вместо этого выполнять более тяжелую работу на земле. Перетаскивание шлангов. Укрывание старыми автомобильными покрышками заготовок силоса поверх полимерной пленки. Это держало ее вдали от прилавков, где новый мужчина Джозефины, ее адвокат, приобрел обыкновение засиживаться на парковке (темные очки, кабриолет) и шпионить за ней. Она не могла себе представить, какие отчеты он составляет. «Вайолет сделала заготовки для проращивания микрозелени и выставила на витрину замороженные пироги». Пикантно. А может, это и впрямь было пикантно. Даже запертая в тесной камере три на три метра, ее мать, вероятно, чувствовала себя увереннее оттого, что Вайолет не училась в колледже. Было все еще слишком легко представить голос Джозефины: «Видите? Я же говорила, что Вайолет – неудачница. Никакой дисциплины. Недостаточно ума. Конечно, она воздержится от высшего образования».