Читать книгу "Елизавета Петровна - Николай Павленко"

А. Т. Болотов, находившийся в конце 1761 — начале 1762 года в Кенигсберге, узнал о кончине императрицы только в ночь на 2 января от встретившегося ему сторожа. «Я, — записал мемуарист, — остолбенел и более минуты не знал, что говорить и что делать. Все канцелярские наши находились в таком же смущении духа, все тужили и горевали о скончавшейся…

Родившись и проводив все дни под кротким правлением женским, все мы к оному так привыкли, что правление мужское было для нас очень дико и нове и, как сверх тот, все мы наслышались довольно об особливостях характера нового государя и некоторых неприятных чертах оного, и притом тайная связь его и дружба с королем прусским была нам отчасти ведома…» Все жили в ожидании перемен.

Как видим, не только вельмож, но и рядовых офицеров одолевал страх за свое будущее при вступлении на престол нового императора. Из этого можно сделать вывод: отношение к покойной сочетало опасения за свою судьбу и уважение к ней — при ее жизни ослабленная государственная машина и беззаботность императрицы к делам не давили на подданных с такой силой, как, например, при Петре I или при жестоком режиме бироновщины.

Впрочем, ответ на вопрос об отношении подданных к царствованию Елизаветы Петровны неоднозначен и зависит от того, с каких позиций его оценивать: если с общечеловеческих — есть основания согласиться с мнением Данилова, если с государственных — есть резон присоединиться к критикам ее двадцатилетнего царствования.

Елизавета Петровна обладала, как упоминалось выше, рядом общечеловеческих добродетелей. На мир она смотрела глазами, излучавшими приветливость и доброжелательность. В ее характере можно обнаружить множество привлекательных черт: доброту, милосердие, простоту в обращении, строгое соблюдение церковных обрядностей. Но перечисленные душевные качества спокойно уживались в ней с такими пороками, как лень, тщеславие, жестокость, зависть.

Самый правдоподобный, на наш взгляд, портрет Елизаветы Петровны изобразила Екатерина II, сумевшая за многолетние наблюдения за ее поведением и укладом жизни проникнуть в ее внутренний мир, познать психологию, вскрыть побудительные мотивы ее поступков, выходивших за рамки обычных представлений о ней: «Императрица Елизавета имела от природы много ума, она была очень весела и до крайности любила удовольствия, и думаю, что у нее было от природы доброе сердце, у нее были возвышенные чувства и вместе с тем много тщеславия, она вообще хотела блистать во всем и желала служить предметом удивления; я думаю, что ее физическая красота и врожденная лень очень испортили ее природный характер. Красота ее должна была бы предохранить ее от зависти и соперничества, которое вызывали в ней все женщины не слишком безобразные, но, напротив того, она была до крайности озабочена тем, что эту красоту не затмила никакая другая, это порождало в ней страшную ревность, толкавшую ее часто на мелочные поступки, недостойные ее величества. Ее лень помешала ей заняться образованием ее ума, и в ее первой молодости (воспитание ее) было совсем заброшено». Далее она продолжала: «Ее каждодневные занятия сделались сплошной цепью капризов, ханжества и распущенности, а так как она не имела ни одного твердого принципа и не была занята ни одним серьезным и солидным делом, то при ее большом уме она впала в такую скуку, что в последние годы своей жизни она не могла найти лучшего средства, чтобы развлечься, как спать, сколько могла, остальное время женщины, специально для этого приставленные, рассказывали ей сказки».

Другой наблюдатель подметил черты натуры Елизаветы Петровны, ускользнувшие от прочих современников: ее заботу о престиже своей власти. Приведем пространное высказывание на этот счет француза Лафермиера. «Эти подвиги (набожность, строгое соблюдение постов. — Н. П.), напротив, как бы служат противодействием греху и содействием тому, чтобы поддерживать душу между добром и злом.

Обстоятельства, столь сильно расстроившие здоровье императрицы Елизаветы Петровны, имели также большое влияние и на ее нрав. Сквозь всю ее доброту и гуманность, доведенные до крайности безрассудным обетом (отмена смертной казни. — Н. П.), в ней нередко просвечивают гордость, высокомерие, иногда даже жестокость, но более всего подозрительность. В высшей степени ревнивая к своему величию и верховной власти, она легко пугается всего, что может ей угрожать, или разделения этой власти. Она не раз выказывала чрезмерную щепетильность (когда однажды Бестужев назвал себя великим канцлером, она сказала ему: „Знайте, что в моей империи только и есть великого, что я да великий князь, да и то величие последнего не более как призрак“). Зато императрица Елизавета вполне владеет искусством притворяться. Тайные изгибы ее сердца часто остаются недоступными даже для самых старых и опытных придворных, к которым она никогда не бывает так милостива, как в минуту, когда решает их опалу».

Худ. Николай Николаевич Ге. Екатерина у гроба императрицы Елизаветы. 1874 г.

Холст, масло. Государственная Третьяковская галерея, Москва.

В этих пространных высказываниях Екатерины II и Лафермиера обращает внимание ревнивое отношение Елизаветы Петровны к престижу своей власти, к красивым женщинам, в которых она видела соперниц, что принуждало ее совершать поступки, по словам Екатерины II, «недостойные величия». К ним относятся все громкие дела того времени, начиная с так называемого заговора Ботты — Лопухиной, когда была учинена расправа с красивой придворной дамой, соперничавшей на балах и маскарадах с императрицей, и заканчивая делом канцлера Бестужева.

Вспомним суровую расправу с маркизом Шетарди, позволившим себе недоброжелательно отзываться о поведении императрицы на троне и поплатившимся за это экстренным изгнанием из России. Вспомним дело Лестока, сподвижника Елизаветы, возведенной на трон при самом активном участии Шетарди и Лестока. Среди 25 допросных пунктов обвинения бывшего лекаря цесаревны обвинение в государственной измене, то есть в том, что он одновременно получал пенсион от Пруссии и враждовавших между собой Франции и Англии, отодвинуто на второй план, а более важным признано приписываемое ему заявление о том, «что здешнее правление на таком основании, как теперь, долго остаться не может». Здесь налицо обоюдная неблагодарность: императрица не сочла возможным учесть прежде оказанные ей услуги, а Лесток, пожалованный в графы и пользовавшийся доверием императрицы, не оправдал его.

Главной причиной опалы Бестужева служили не обвинения, перечисленные в манифесте о лишении его чинов, а беседа императрицы с Воронцовым, который, зная болезненное отношение Елизаветы Петровны к соблюдению государевой чести, заявил ей, что «слава ее страдает от влияния графа Бестужева в Европе».

В заключительной главе следует ответить еще на два вопроса: как оценивали итоги царствования Елизаветы Петровны современники и какой след оставило время ее царствования в истории России? Ответ на первый вопрос однозначно отрицательный: современники не высказали доброго слова о результатах ее царствования.

М. М. Щербатов, строгий блюститель нравственности, не мог восторгаться царствованием Елизаветы Петровны, ибо в это время, по его мнению, было совершено еще несколько шагов к падению нравственных устоев: в большей мере, чем прежде, процветал разврат при дворе, расточительная роскошь распространилась не только среди правящей элиты, но и в широких кругах столичного и отчасти провинциального дворянства, невиданные размеры приобрели казнокрадство и мздоимство. Иной оценки царствования Елизаветы Петровны от Щербатова ожидать нельзя — его сочинение называлось «О повреждении нравов в России».