Читать книгу "Анатомия террора - Леонид Ляшенко"

В срок Лопатин не уехал.

Он не мог уехать. Во все минувшие парижские дни Лопатин ждал, каждый день ждал, когда Тихомиров с Ошаниной, когда ж они вместе или порознь, хотя бы мимолетно, хотя бы намеком, коснутся дела, которое для него, Лопатина, много значило. Он не забыл тот ресторанный вечер с Дегаевым, когда едва не задохнулся от страшного, непостижимого: «Они знали, а ты не знал. Они скрыли, и ты ринулся очертя голову». Лопатин не желал, не в силах был уехать из Парижа, не получив объяснений...

Буи-буи – близнецы кухмистерских: суп как помои, мясо, отдающее кошатиной, винцо как разведенная синька. И посетитель – как в питерской или московской кухмистерской: малявка чиновник, старикашка учитель, подбитый ветром провинциал.

Будничное утро дрогло в перемеси дождя и снега. Свет не горел, в пустом сумеречном кафе было неуютно. Лопатину показалось, что Тихомиров и Ошанина смущены. Он приписал это смущение их догадливости. И точно, они догадывались, для чего понадобились Герману Александровичу.

– «Якобы»? – несмело улыбнулся Тихомиров.

Лопатин не понял.

– Ну как же, – глаза Тихомирова двигались толчками. – Помнишь Успенского? Нет? Он писал, что парижанин кормится «якобы»: якобы бульоном, якобы жарким.

Ошанина рассмеялась.

– Я предпочитаю хлеб да картофель, – сказал Лопатин. – Тут уж без подделки, без «якобы».

Тихомиров кивнул.

– Я предпочитаю честный хлеб, – настойчиво продолжил Лопатин.

– Я тоже, – приняла вызов Ошанина.

– А ты? – Лопатин взглянул на Тихомирова.

– Разумеется.

Подали жиденький кофе, плетеную корзинку с ломтиками хлеба.

– Лучше всего честный хлеб в честной компании, – не сказал, а словно вслух подумал Лопатин.

Тихомиров возил по столу плетенку.

– Видишь ли, Герман... Ты, может быть, прав. По-своему прав. Но пойми же...

– Господа, обойдемся-ка без предисловий. – Ошанина строго смотрела на Лопатина. – Итак, Герману Александровичу угодно слушать про Дегаева?

Не в Петербурге, не с «Яблонским» был Лопатин. У него не было желания обличать, изобличать, прокурорствовать, как полагала Ошанина. Он хотел понять: почему прошлой осенью, снаряжая его в поход, скрыли роль этого мерзавца?

– Собственно, не о Дегаеве, мать игуменья.

– Ну конечно, конечно, – жестко усмехнулась Ошанина.

Лопатин не принимал послуха, высокомерие «игуменьи» не пришлось ему по вкусу, он нахмурился. Тихомиров накрыл руку Лопатина своей сухой, горячей ладошкой. И заговорил, будто продолжая начатое раньше, до нынешнего утра.

– Поделиться было не с кем; в Женеве никого, в Морнэ никого. Решительно не с кем... Его исповедь потрясла меня, ошеломила. По счастью, я сохранил бесстрастие. Дал ему вывариться в собственном соку. Он и выварился, открылся до конца. Советоваться, повторяю, не с кем, а решать не мешкая. Что было делать? – Тихомиров убрал свою ладонь, опять поелозил хлебницей по столу. Спросил: – А ты? Что бы ты, Герман?

– Я?! – Лопатин дернул плечом. – Да я б его, сукиного сына, башкой в первую же пропасть!

Тихомиров как обрадовался.

– Представь: и я думал. И вот еще что: Дегаев, клянусь, подумал о том же. То есть чтобы меня... – Тихомиров быстрым жестом указал куда-то под стол. – Свидетелей нет, несчастный-де случай... Почему он не сделал – не знаю. Почему я... тоже не знаю. Впрочем... – Тихомиров не договорил, лишь слабо ухмыльнулся, будто признавая: «Где уж мне!» И продолжал: – Но тут еще вот что, Герман: Судейкин. Тот не по бумагам, не по спискам, тот на память многое и многих знал. Вот кого следовало устранить в первую очередь. Я предложил, Дегаев согласился. С радостью, так и уцепился, так и уцепился... Обещал немедленно прекратить выдачи. Но... И вот где собака зарыта – условие выставил: тайна полная, нерушимая, никто чтоб, ни единая душа. Иначе Судейкин учует, просочится, дойдет. Резон? Я и тогда и сейчас согласен: резон. Ибо господин инспектор был травленый волк.

Повлажневшая ладонь Тихомирова опять накрыла руку Лопатина. Лопатин опустил глаза, ему хотелось отнять свою руку. Тихомиров вздохнул.

– Иного не было. Тайна требовалась, согласись со мною. – Он помолчал. – К тому же я пригрозил: ежели не сделает, не убьет Судейкина – всю мерзость опубликую, а тогда дни его сочтены. Ты, Герман, пойми, я знаю...

Бледный, весь во власти тяжких воспоминаний, Тихомиров перевел дыхание. Все, что он сказал, Лопатин понял. Понял и принял. Но это было не то, что хотелось знать.

– Не самолюбие, вы ж меня не впервые видите, – сказал он с несвойственной ему просительностью. – Нет, господа, тут не самолюбие. Я не понимаю, никак не возьму в толк. Скажите на милость...

– Пожалуйста, Герман Александрович, – отозвалась Ошанина. Лопатин не атаковал, не обвинял, и она подобрела. – Хорошо. Давайте поставим все точки и все запятые.

– Тогда скажите, Мария Николаевна, вы-то?

Она парировала стремительно:

– Да. Знала, Лев мне открыл. Ничего странного: я член Исполнительного комитета партии «Народная воля».

«Бог о двух головах, – подумал Лопатин. – Ты да Лев – вот тебе и комитет». Лопатин мысль свою не вымолвил, но глаза Ошаниной сверкнули.

– Именно так, – произнесла она тоном «игуменьи». – Вы никогда не состояли в организации, а мы воспитаны на заветах Александра Дмитриевича Михайлова.

Лопатина загоняли в угол. Верно, он не состоял в «Народной воле». Отмахивался: «Я слишком вольнолюбив, чтобы подчиняться даже Исполнительному комитету». Ошанина, будто не отпуская Лопатина, добавила значительно:

– Теперь другое дело.

«Формальности», – подумал Лопатин гневно. Он возмутился. Старый революционер, старше этого Тихомирова и этой Ошаниной. Ему поверяли и не такие тайны... Лопатин сам остановил себя: какие тайны? Ответил по совести: подобных дегаевской не было. Вслух же сказал:

– Однако Дегаев и меня вполне мог продать Судейкину.

– Он поклялся прекратить выдачи, – поспешно возразил Тихомиров.

– И ты в это верил? Тихомиров смешался.

– Верил? – повторил Лопатин. И, звякая ложечкой о блюдце, такт отбивая: – Не ве-рил!

– Нас связывало слово, – по-прежнему быстро и твердо парировала Ошанина.

– Данное негодяю? Честное слово, данное негодяю, когда речь шла...

Она властно остановила Лопатина.

– Не я ли удерживала вас от поспешной поездки? И не вы ли смеялись: «Ах, мать игуменья, в революции всегда опасно»?

Опять-таки верно. Она предупреждала: «Сейчас опасно», а он смеялся: «Всегда опасно». Так было. Но ведь это ж опять формалистика. Лопатину стало не по себе. Что бы он ни возразил, во всем сквозило бы оскорбленное «я». Лопатин молчал. Молчал, беспомощно негодуя.