Читать книгу "Расеянство - Братья Швальнеры"

собеседницы, протянул самурай.

Нюра была девица дородная, статная, пышная, и со школьной скамьи привлекала его внимание. Правда, от ухажеров у нее что тогда, что сейчас отбою не было, но с годами ведь все меняется – изменился и внешний облик Николая. Он возмужал, стал сильным и статным, и не без основания полагал, что может нравиться женщинам. А потому решил вспомнить былое и наверстать упущенное со все еще красивой одноклассницей…

–Тебе чего? – не без улыбки поймала она взгляд самурая на самой выдающейся части своего тела, которая уже много лет являла собой ее главную женскую гордость.

–У тебя… коньяк есть?!

–Коньяк?! Зачем тебе? – Нюра привыкла к тому, что местный электорат употребляет в пищу в основном продукты собственного производства, а потому подобное шикование было для нее в новинку.

–Тебя угостить хочу, ты ж любишь благородные напитки…

Зарделась Нюра. И не от предложения – коньяк, что продавался в сельмаге втридорога, благородством не отличался, – а от формулировки. Чтобы ей, для нее, да такую непозволительную роскошь – по деревенским меркам бутылка за пятьсот рублей это ого-го какие деньжищи на ветер, как сказали бы местные доходяги.

–Тебя ж Нинка заругает…

–А чего мне Нинка?! – воспоминания о давешней беседе возродились в мозгу Николая. – С ней от скуки подохнешь, а с тобой и на край света можно…

От такого комплимента не устояла бы не то, что деревенская Нюрка – тут и Жаклин Кеннеди можно покорить. И, видя адекватную реакцию, Николай решил медленно, но верно действовать в поступательном направлении. Коньяк он купил. И припрятал в своей халабуде на хоздворе до лучших времен.

Меж тем дни шли – Николай все чаще заглядывал в сельмаг и всякий раз отпускал Нюре все более и более откровенные комплименты. А в один из дней он – о, ужас! – даже преподнес ей букет хризантем. Правда, было их в букете всего три, и пахли они то ли полынью, то ли мочой молодого поросенка, но дорог, как известно, не подарок – и уже неделю спустя Нюра смотрела на своего недавнего воздыхателя как на объект весьма плотской страсти.

И случай опять-таки представился…

В тот день Нюра с подругами собралась в клуб. Николай возвращался домой с ночной смены и встретил старую знакомую, проходившую мимо МТС.

–Привет.

–Привет.

–Далёко собралась?

–В клуб, – игриво улыбаясь – видимо, была уже навеселе, – отвечала девушка.

–Чего там делать? С малолетками тусить?

–Так нормальных-то нету.

Николай ухмыльнулся.

–Куда это они, интересно, подевались?

–Ты вот, к примеру, женатый…

–Когда кому это мешало?

–Ой, да ладно тебе…

–Я серьезно. Ты что же, думаешь, я зря всю неделю за тобой ухлестываю?

Нюра скромно потупила взор.

–Не знаю. Может, и зря, а может, и не зря.

–Не зря…

–Ну так докажи.

«Где наша не пропадала», – подумал Николай и произнес:

–А пошли.

–Куда?

–А погуляем.

Нюра оглянулась на догоняющих ее подруг и подумала: «У Машки Женька есть, а за Наташкой Толян увивается… А я все одна да одна, не дело это…» И ответила:

–А пойдем.

Пара взялась за ручку и исчезла за поворотом – там, где начиналась дорога в лесок. И сколько подруги ни искали свою заплутавшую спутницу, все было тщетно – слишком занята она была ухаживаниями статного и неглупого (по здешним меркам) самурая.

–Ну и че? – скромно спросил Николай, когда они зашли уже довольно далеко.

–Че?

–Куда дальше-то?

–Не знаю, ты ж меня пригласил… Ты – кавалер, ты и думай…

Мисима задумался и опустил глаза в землю. Стоило же ему минуту спустя их поднять, чтобы предложить Нюре пройтись до пивной, как глазам его открылась картина невероятная по красоте – Нюра стояла перед ним полуобнаженная, или, как пишут в новомодных хрониках, топлесс. Николай обомлел.

–Ну ты чего?

–А чего?

–Забыл, что ли, как это делается? Ты что же с Нинкой ничем таким не занимаешься? Ну правильно, с такой-то коровой. На нее, поди, в голодный год за мешок картошки не залезешь…

Он было захотел прервать этот речевой поток и закрыть ее рот. И почему-то решил сделать это при помощи своих губ. И таким сладким показалось ему это занятие, что и сам он не заметил, как утащила его пышногрудая русалка в дебри лесные, и, под хруст веток валежника и сухой листвы, попрал он начисто казавшиеся доселе незыблемыми основы брачно-семейных отношений…

Всю обратную дорогу снова думал.

«Нехорошо… Не надо было, конечно, так делать… Надо бы теперь Нинке рассказать… Хотя орать будет… Но как же можно молчать?.. А почему бы и нет? И помолчу, умнее буду. Вон, Зайцев в том году своей дуре сознался, так она с него чуть шкуру не сняла… Промолчу. И мужикам тоже не скажу – ато повадятся еще или разболтают по пьяной лавочке… А у нас ведь как – тут пукнул, а тут уже и обосрался полные штаны… Промолчу…»

На том и порешил. И промолчал. И вообще весь вечер был как-то особенно молчалив и нелюдим. Нина, привыкшая за последние дни к эксцентричному и экзальтированному поведению супруга, особенно и не удивилась – молчит и пускай себе молчит, наверняка опять какую-нибудь самурайскую дурь задумал.

Утром самурай пробудился с ощущением неполноценности и некоего стыда в душе. Умом он понимал, что все происходящее неправильно, но плоть его вожделела Нюру, и отказать он ей не то, чтобы был не в силах – просто не хотел. Не видя в этом ничего страшного, не чувствуя опасных последствий, он вновь направился в сторону сельмага.

На сей раз заперлись в магазинной кладовке средь бела дня. И, разумеется, предались животной страсти.

На следующий день – то же самое повторилось у нее дома.

Потом на сеновале.

Потом за конторой, ночью, во время смены.

Так прошла неделя. Неделя нарушения запретов и плотской любви, не имеющей ничего общего с любовью платонической, которой жаждет любая душа. Всякий раз все протекало по одному и тому же сценарию – жестко, без единого слова нежности да и вообще без единого слова. Треск срываемой и разрываемой одежды, резкие грубые толчки, обоюдное удовольствие и… все. Да, и все. Мисима не чувствовал никакого разнообразия. Все тот же кусок живого, дышащего мяса под ним. Те же фрикции, те же эмоции. С небольшой разницей в анатомии, в целом все было по-прежнему. По-прежнему душа его пустовала. По-прежнему томился он от однообразия и бездуховности всего происходящего.

И потому сам решил во всем сознаться.

–Совсем охерел, козел?!