Читать книгу "Сокол против кречета - Валерий Елманов"

Оставалось только предполагать – то ли он подсыпал отраву в вино по прямому указанию императрицы Лю, то ли она просто намекнула на это, то ли он сам угадал ее тайное горячее желание свести счеты с мужем. А вот вариант, по которому она была бы совсем ни при чем, явно отпадает. Иначе Абд-ар-Рахман не получил бы от Туракины-хатун право заправлять финансами в правительственной канцелярии практически сразу после смерти великого каана.

Императрица Лю единовластно распоряжалась и всеми прочими делами. Вначале сама, а потом к ней подключился Гуюк, вернувшийся из урусского плена, да как вовремя вернувшийся. Можно подумать, что Константин действовал рука об руку с Тураки-ной-хатун. Кто знает, каких сладкоречивых слов наслушался первенец Угедея, пока пребывал у каана Руси, но то, что их было много и все они льстивые, – точно.

Казалось бы, какие могут быть заслуги у этого чванливого гордеца?! Он, Бату, потерпел случайное поражение, но оно не было разгромом. Да, он вынужден был отступить, но при этом сумел сохранить часть воинов, как своих собственных, так и родных братьев.

А чем в это время занимался сам Гуюк?! Слушал откровенную ложь о том, как его сознательно бросили на убой, подставив под железные стрелы лучшей части войска Константина?! Подставив, потому что джихангир оказался глуп, да вдобавок еще и завистлив к великому полководцу и будущему великому каану!

Так этих стрел в избытке отведали и воины, которые шли с Бату, причем ничуть не в меньшем, если не в большем количестве.

А теперь этот глупец с умным видом утверждает, что вся затея с великим походом на страны, лежащие на закате солнца, не имела смысла и была задумана лишь в угоду самому Бату. Дескать, его отец был мудр, но оказался слишком доверчивым, прислушавшись к словам сына Джучи. Имя отца Бату произносилось Гуюком с таким презрением, что под ним явственно читалось иное – «сына меркитского ублюдка».

На самом деле идти на западные страны нужно было южным путем, как и ходили в свое время непобедимые тумены его великого деда. Именно там лежат великие города, полные всяческих сокровищ. Именно там воинов ждет огромная казна багдадского халифа. К тому же он, Гуюк, христианин[150], поэтому должен оказать помощь своим единоверцам, угнетаемым в этих странах.

– Пора расширить пределы владений моего брата Менгу, который вместе со мной испытал томление и все тяготы плена у урусов, – вещал Гуюк.

«Сразу видно, что тяготы были немалые. Вон как рожа-то у тебя округлилась. Не иначе как с голоду опухла!» – очень хотелось выкрикнуть Бату, одиноко сидевшему с чашей кумыса в самом дальнем углу – спасибо братцу за такой великий почет! – но он сдержал себя.

Идти сегодня в открытую против Гуюка означало бы не просто неминуемое поражение – на сей раз окончательное. Скорее всего, Бату просто не дожил бы до завтрашнего утра. Достаточно посмотреть, какие взгляды Гуюк кидал в его сторону, чтобы понять – тот использует любой повод, чтобы вцепиться в загривок Бату. Намертво.

Тем более что на его стороне оказались не только все родные братья, но и большая часть двоюродных. Дети Чагатая за него, дети Тули – тоже, и даже Менгу, которого Бату считал своим другом, теперь смущенно отводит взгляд в сторону.

Конечно, как тут не отворачиваться, когда Гуюк играет на руку Менгу. Ведь большой поход на западные страны и впрямь раздвинет пределы его улуса, который пока что не столь велик, а если принять во внимание непомерное честолюбие двух его младших братьев – Хубилая и Хулагу – то и вовсе мал.

– Мы не выжили бы в этом плену, если бы христианский бог, которого у нас в степи некоторые по недомыслию иногда называют Тенгри, хотя на самом деле у него другое имя, не ниспослал нам неизбывную милость, вселив нужные мысли в мудрую голову каана урусов, – между тем продолжал разглагольствовать Гуюк. – Оказывается, нам нечего с ним делить.

«Как это нечего?! – очень хотелось завопить Вату. – А как же Кулькан, который якобы продолжает болеть и потому остался в плену до полного излечения, ибо долгая дорога в родные степи может его погубить? Если нам всем плевать на завещание каана Угедея, которое теперь и впрямь неосуществимо из-за смерти Ширамуна, то давайте изберем Кулькана, который сын – слышите! – сын нашего великого деда!»

Но хан знал, что это бесполезно.

«Как можно поднять на белой кошме человека, которого нет на великом курултае?» – с недоумением спросят его родичи и будут правы.

Потому-то Гуюк и нахваливает правителя урусов, что тот платит ему, удерживая у себя монгольского царевича. А если посоветовать отложить избрание до лучших времен и добиваться освобождения Кулькана, то чингизиды посмотрят на Бату уже не с недоумением, а с усмешкой, в которой он ясно прочтет: «Ты уже сходил в его земли, так что остуди свой пыл. У нас не так уж много туменов, чтобы кидаться ими».

Бату, правда, все равно попытался это сделать.

– Ты же сам сказал, что незажившие раны Кулькана – лишь повод, а на самом деле урус будет удерживать царевича как заложника. Разве это не унижение для всех нас, за которое надлежит немедленно отомстить? – спросил он.

Гуюк насмешливо посмотрел на Бату.

«Знаю, куда ты гнешь, – яснее ясного говорил его взгляд. – Но у меня есть слова, против которых тебе нечего будет возразить».

– Разве непонятно, что едва мы пойдем на Русь, как Константин сразу умертвит сына нашего великого деда? Ты этого хочешь?! – И, не дождавшись ответа, отчеканил: – Для меня священна жизнь моего дяди, как последнего сына великого воителя. К тому же если мы будем жить с Русью дружно, то получим великие богатства, ибо половина великого торгового пути, который идет отсюда к гнусным франкам, принадлежит нам, а другая половина – Константину. Достаточно сохранять мир, и серебро само потечет к нам. Не надо будет даже слезать со своей кошмы. Верно ли я говорю, славный Елюй-Чуцай? – обратился он к худенькому старенькому китайцу.

– Ты говоришь в высшей степени правдиво и справедливо, – немедленно откликнулся тот, всегда радевший о мире, и искренне добавил: – Я счастлив, что у мудрого отца оказался еще более мудрый сын.

«А наш дед предпочитал брать сам, и полностью, а не половину», – мысленно прокомментировал Бату, но больше не встревал.

Гуюк же, расцветший от искренней похвалы, продолжал:

– Конечно, кое-кому это завидно, и они очень хотели бы нас рассорить, но у них ничего не выйдет. – И, будто услышав мысли Бату, заметил: – А когда мы одолеем багдадского халифа и поставим пяту на его спину, то сможем весь этот путь взять в свои руки. И кто нам в этом воспрепятствует, хотел бы я знать? – Он гордо подбоченился и победоносно огляделся по сторонам.

Все молчали, включая и Бату. Не дождавшись возражений, Гуюк продолжил:

– Что до урусов, то надо простить их каана. Не подобает держать зло на человека, с которым собираешься заключить мир на вечные времена, ибо урусы – храбрые и сильные воины, умеющие держать свое слово и не испытывающие зависти к величию нашего могучего улуса. Пусть они сидят в своих лесах. Охрана торговых путей будет их данью, ибо больше от них получить нечего, разве что деревья, которые не годятся в пищу.