Читать книгу "Азазель - Юсуф Зейдан"

Фарисей молчал, сухим прутом рисуя на земле какие-то пересекающиеся фигуры… Подул прохладный ветерок. Я закрыл глаза и вдохнул полной грудью. Фарисей указал прутом в сторону хижины и сказал, что обе женщины уехали отсюда. Я ничего не ответил… Он добавил, что был не в восторге от нашей затеи организовать пение в церкви. Я опять никак не отреагировал… Тогда он сказал, что одна из этих женщин, по имени Марта, ему никогда не нравилась, и мое сердце екнуло…

Небо стало окрашиваться розоватым утренним цветом, мне стало зябко, и я предложил Фарисею вернуться в библиотеку. На обратном пути я уже не опирался на его руку.

Перед тем как расстаться, я не удержался и спросил Фарисея, не утаивает ли он от меня чего-то.

— Ты сам все время пытаешься скрыть то, что у тебя внутри, — ответил он. — Хотя мы всё знаем.

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего, Гипа… Но в бреду ты часто звал эту женщину, Марту, по имени… Она уехала отсюда, да будет милость Господня тебе и всем нам. Мы, как ты знаешь, желаем тебе только добра… А с этой женщиной было что-то не так.

Войдя в библиотеку, я запер за собой дверь, растянулся на скамье и не помню, как уснул… Пробудился я на заре, охваченный непонятной тревогой. К тому же меня мучил зверский аппетит. Я встал, подошел к столу и принялся жадно уминать все фрукты, что принес Фарисей. Мыслей не было никаких, кроме одной: все кончено. «Несторий повержен, Марта скрылась, Азазель пропал, а монастырские насельники узнали обо мне правду». Уронив голову на руки, я готов был разрыдаться. «Моя жизнь закончена, — твердил я про себя, — и впереди только смерть».

— У тебя впереди еще долгая жизнь, Гипа, не думай сейчас о смерти.

— Азазель… Где ты был все это время?

Он объяснил, что был и всегда будет рядом и что настоящий мир — это тот, что находится внутри меня, а не то, что происходит вокруг… Меня удивило, что Азазель не прятался и выглядел отнюдь не грустным.

— Может, мне принять яд, чтобы избавиться от всего, что у меня внутри, и умереть? — произнес я, не открывая глаз и не поднимая головы.

— Ты с ума сошел?! В смерти смысла нет. Весь смысл — в жизни. Я — вечно живой и умру только тогда, когда умрешь ты и все те, кто верит в меня, обнаруживая в себе мое присутствие… Ты не имеешь права убивать меня своей преждевременной смертью.

— А как мне жить после всего, что случилось?

— Живи, Гипа, для того чтобы писать, и тогда останешься живым даже после смерти. И я продолжу жить в твоих записях… Пиши, Гипа, — тот, кто пишет, не умрет никогда.

«Азазель страстно любит жизнь, — размышлял я. — Для него она — благодатная почва, именно поэтому он ненавидит тех, кто призывает отказаться от радостей и празднеств, и не выносит аскетов и отшельников, называя их дураками».

Я подошел к окну, в которое начал пробиваться утренний свет, и закрыл его. Мне хотелось продолжить беседу с Азазелем. Уткнувшись лбом в стену, я спросил его:

— А не тебя ли я встретил на окраине деревни Сармада и не с тобой ли спускался с вершины горы Кускам в Египте?

— Что ты такое говоришь? Я не существую отдельно от тебя. Я, Гипа, — это ты, и могу быть только в тебе.

— А ты не перевоплощаешься в других людей, Азазель?

— Перевоплощение — это миф.

Я услышал звук приближающихся шагов и снова открыл окно. Несколько монахов шли проведать меня, и среди них были двое служек, несущих длинный поднос с завтраком… Монахи сказали, что вскоре к нам присоединится настоятель и мы все вместе позавтракаем в библиотеке. Они были очень доброжелательны.

После того как мы исполнили несколько псалмов, настоятель обратился к нам с речью, но мне казалось, что его слова звучат только для меня.

— Дети Господни, — произнес настоятель, — давайте в это благословенное утро призовем Бога и возблагодарим Его за кротость и взовем к Его милости. Знайте же, что Бог неизменно присутствует в ваших сердцах, даже когда восседает на своем небесном троне. Я вижу, что вы встревожены тем, что происходит в Эфесе, вера многих из вас поколеблена, и сердца напряжены. Происходящее печалит нас, да наделит всех нас Господь своим прощением. Но наш монашеский путь лежит вдали от богословских проблем и споров, ведущихся между главами церквей. Эти люди временами вскипают, но также и успокаиваются. Давайте же оставим им то, что причитается им, и пойдем тем путем, который мы с Божьей помощью избрали для себя. И пусть нас объединяет одно — любовь Господа, свидетельство Иисуса и почитание Святой Девы, кем бы она ни была — Матерью Божьей или Матерью Мессии. Мы отвергли мирскую суету, познали Деву своими сердцами, а не словами богословов и их учениями. Давайте будем следовать канону веры, выработанному в Эфесе, и сбивать людей в стадо Господне, дабы не оставить их дьяволу, который неминуемо начнет строить свои козни, если мы будем разобщены. Отныне для нас один путь — к Богу, и да не будет он ограничен записанным каноном или заумными словами. Монашество есть тайна, которая выше, чем словеса, больше, чем языки, и точнее любого названия. Монашество — это светоч, указующий дорогу верующим и тем, кто посвятил свои чистые душы любви к Господу и кто усердствует в своей вере в Иисуса Христа и в святославии Девы Марии.

Душа моя возрадовалась словам настоятеля, и я даже сумел что-то проглотить за общей трапезой. Но все равно я чуял рядом с собой Азазеля, развалившегося в дальнем углу библиотеки и лукаво усмехавшегося…

Монахи попрощались со мной, а настоятель перед уходом напомнил о необходимости отдыхать, а также поинтересовался, не нужно ли мне чего-нибудь с монастырской кухни. Я вежливо отказался.

К вечеру, когда я остался один, мной овладела тоска и дух мой расстроился. Я позвал Азазеля, чтобы он отвлек меня от переживаний своими замысловатыми взглядами, и спросил у него, что он думает о словах настоятеля, сказанных утром.

— А что еще мог сказать настоятель, кроме того, что сказал? — ответил Азазель, посмеиваясь и явно рассчитывая позлить меня. — Если бы он сказал что-нибудь другое, ему пришлось бы подыскивать себе новое место за пределами этого монастыря.

— Соблюдай приличия! — закричал я, понимая, что он злословит на почтенного отца, и Азазель испарился.

Я сел за стол в надежде сочинить новый гимн. Поэтические строчки рвались из меня неудержимо. После совершения вечерней молитвы я приготовил листы для записи и написал такой стих:

О Бог мой, пролей луч своего извечного света,

Освети мое заблудшее во мраке сердце и развей мое одичание.

О Отец наш, который на небесех, надели землю благими вестями утешения,

Мы все в печали, и печаль наша саднит.

О Спаситель Иисус, Ты — наше начало и наш конец,

Ты — наша вечная жизнь после исчезновения нашей земной жизни.

Строки давались нелегко, я будто с кровью выдирал слова из своего сердца. Я все еще был слаб и в любую минуту мог провалиться в сладостную дремоту, которая уносила меня в неведомую даль.