Читать книгу "Стать японцем - Александр Николаевич Мещеряков"

т. е. существом зависимым, лишенным самостоятельности и, в сущности, неполноценным. Такой конструкт давал «законные» права государству, персонифицированному в фигуре императора, распоряжаться телами своих подданных — как при жизни, так и после смерти.

По злой иронии культуры европейцы тоже зачастую рассматривали японцев как подростков, остановившихся в своем развитии. Поскольку себя они, естественно, позиционировали как «взрослых», они тоже считали, что к японцам невозможно относиться как к равным — для взрослого человека они выступали как объект поучений. Но если «сыновняя» роль по отношению к императору воспринималась японцами как нечто должное, то предписываемая им роль подростка по отношению к «взрослому» европейцу вызывала негодование. В самом разгаре войны в недрах штаба генерала Макартура появился документ, призванный служить руководством для ведения пропаганды. В нем, в частности, утверждалось: «Перл-Харбора не случилось бы, если бы японцы были на три инча выше ростом». Далее утверждалось, что «будучи маленькими людьми, японцы мечтали о мощи и славе»124. Таким образом, в американской армии полагали, что японцы обладают врожденным комплексом неполноценности, который и привел к агрессии. Но в этом документе не было ни слова о том, что на самом деле этот комплекс был навязан Японии Западом, причем ведущая роль в этом принадлежала США.

В рассматриваемый период мы все время имеем дело с телом «общественным», а не личным. В связи с этим и все проявления телесного следует рассматривать именно в этом ключе. Поэтому тело обнаженное («персональное») объективируется культурой в дозированной степени. Прежде всего потому, что обнаженное тело не обладает общественным статусом, не указывает на то, какое положение занимает человек в социуме. В связи с этим в японской культуре такое огромное внимание уделяется одежде (телу одетому) — как социальному маркеру. Важно при этом помнить, что нетерпимость по отношению к обнаженному (сексуальному) телу возрастает с течением времени. И если в период Токугава мы наблюдаем спокойное и уравновешенное отношение к обнаженному телу, то во времена тоталитаризма оно оказывается под реальным запретом. И здесь дело не только в критике со стороны европейцев (христиан), но и в том, что тоталитарная культура «отменяла» все материальное, включая и персональное тело с его «эгоистическими» потребностями и проявлениями.

С началом западного влияния и развитием комплекса национальной (включая телесный) неполноценности во второй половине XIX в. происходит постепенный переход на европейское платье, которое, однако, продолжает играть ту же самую «общественную» роль. Но теперь одежда выступает не только в качестве внутрияпонского социального (мировоззренческого) маркера, но и в качестве показателя, призванного уравнять тело японца и европейца, т. е. обеспечить мимикрию японца, «подгонку» его тела под западный стандарт. Этой же цели по преодолению комплекса телесной неполноценности служили и другие меры: изменение пищевой диеты, реформа телесного поведения, развитие физкультурно-спортивного движения. Иными словами, перед японским телом ставилась задача не по обеспечению различий между японцем и не-японцем, а задача по ликвидации этой разницы. В результате, однако, выяснилось, что эта задача недостижима — как по объективным причинам, так и в силу европоцентризма (расизма) той части света, которой желали подражать японцы. Невозможность отменить те расовые признаки (прежде всего, цвет кожи), на которые столь упорно указывали европейцы, привел к эстетическим (временами — истерическим) поискам, воспеванию желтой кожи, выработке японского идеала красоты — главным образом женской.

Заимствуя модели западного телесного поведения и жертвуя многими своими обыкновениями, японцы, однако, не смогли отказаться от главного — поведенческой церемониальное™, которая обеспечивала дифференциацию (в своей основе конфуцианскую) общества по параметру статусности, гендерным и возрастным признакам. Именно верность церемониальное™ обеспечивала общественный порядок, иерархию и, в конечном итоге, управляемость государственным организмом. В этом внутрияпонском отношении поставленные цели оказались достигнуты, «внутренних врагов» и «подрывных элементов» в стране практически не находилось.

В то же самое время ни по каким другим «материальным» параметрам (физическая сила, рост, уровень, качество и продолжительность жизни, развитость промышленности, сельского хозяйства и науки) равенство с Западом обеспечено не было. И хотя по этим направлениям были достигнуты определенные успехи, длительность процесса выводила японский дух из себя. В связи с этим основной дискурс тоталитарной эпохи состоял в отмене «низкой» телесной материи и «подъеме» к духовности. Как это ни парадоксально, условием бытия такой духовности выступает размножение, увеличение количества молодых тел, которые и образуют «тело нации». В связи с этим государство приступило к проведению активной демографической политики, нацеленной на увеличение рождаемости. При приоритете количественных критериев забота о «качестве» тела японца оставалась на втором плане.

Из всех телесных параметров в тоталитарной Японии лишь цвет кожи по-настоящему продолжал сохранять актуальность. Японцы практически никогда не определяли свой цвет кожи как «желтый», но европейцы по-прежнему оставались «белыми». В данном случае это определение имело (приобрело) сугубо отрицательный смысл, сочетавшийся с такими «оскорбительными» характеристиками, как индивидуализм, стяжательство и отсутствие морали. Поразительным образом белый цвет перерастал в свою противоположность и трансформировался в черный — сияние, исходящее от японцев, должно было разогнать эту тьму.

Японцы воевали за освобождение народов Азии. На рисунках японских художников они представали как люди с цветом кожи намного более темным, чем у самих японцев. Сами японские солдаты отказывались признавать свою относительную природную темнокожесть и обычно заявляли, что загорели на солнце. В то же самое время можно встретить определение японцев как обладающих «красным сердцем», что являлось традиционным обозначением верности и честности125. Цвет, таким образом, «загонялся» под кожу — туда, где увидеть его не представлялось возможным.

«Отрицание белого», которое можно видеть еще в эстетских произведениях Танидзаки Дзюнъитиро, было воспринято и военной пропагандой. Синтоистская церемония очищения (мисогй) всегда воспринималась как «приближение к белому», но теперь ненависть к нему достигла такого накала, что популярный журнал говорил в 1942 г., что это — ошибочное восприятие, а на самом деле цвет мисоги — красноватый, окрашенный кровью жизни126. Японцы того времени воспринимали войну как очистительное средство. Война была призвана очистить Азию от колониализма, она должна была очистить и самих японцев.

Отлет духа от тела привел к игнорированию материальной стороны жизни и военным авантюрам. А это, в свою очередь, привело к бесчисленным жертвам (как среди самих японцев, так и среди их противников), то есть уже не к мыслительному, а к реальному «элиминированию» миллионов тел. Развязывание серии войн против Китая, Англии и США (и их союзников) имело в значительной степени не только (а может быть, и не столько) геополитическую подоплеку,