Читать книгу "Уважаемый господин М. - Герман Кох"

«Ам! – подумал я. – Клюнул». Вот так держишь перед собакой кусок колбасы, держишь его в воздухе, на полметра выше собачьей головы. Ни на миг нельзя ослаблять внимание, а не то подпрыгнувшая собака отхватит вместе с колбасой и кончики твоих пальцев.

– Этот Карстенс, конечно, не был моим другом, – продолжил он после короткой паузы, за которую снял свои черные рукавицы, потер руки и засунул их в карманы. – Просто он учитель не такого типа, как я. Но я считаю, что ни о ком нельзя так говорить.

– А что ты, Ландзаат, имеешь в виду под «учителем не такого типа»? Ты имеешь в виду учителя, который не сразу пытается воткнуть свой член в одну из учениц? Который просто делает то, что ему положено? Как господин Карстенс? По крайней мере, я не могу себе представить, как господин Карстенс слезает со своего табурета, чтобы приставать к какой-нибудь девочке из нашего класса. Как он на коленях умоляет ее сесть на его письку.

Это было потрясно. Это ощущалось потрясно. Словно я после долгого и душного дня наконец открыл окно и свежий воздух – нет, это было больше чем просто воздух, – свежий ветер подул в дом. Но еще больше, чем на раскрытое окно, это было похоже на что-то такое, чего делать совсем нельзя, но необходимо: разбить стекло, чтобы дернуть стоп-кран. «Злоупотребление наказуемо», – пишут под красной коробочкой, стекло которой нужно разбить, чтобы дернуть за рычаг стоп-крана.

Учитель остановился, он повернулся ко мне, но я шел дальше; через несколько метров я тоже остановился и в свою очередь повернулся к нему.

– Самая большая ошибка, которую допускают учителя вроде тебя, состоит в том, что они думают, будто они другие, – сказал я. – Прежде всего что они лучше. Они нравятся самим себе. Симпатичный учитель. Ты тоже о себе такого мнения, что ты прежде всего симпатичный учитель. Не такой строгий, как Ван Рют и Карстенс. Не такой до смерти скучный, как Постюма. Да нам насрать на симпатичных учителей. Изволь работать по-настоящему. По-настоящему, а не притворяйся. Ты чистой воды жулик, Ландзаат, это видно всем. Всем, кроме тебя самого.

Он смотрел на меня; в его глазах не было злости, скорее, они потускнели, стали унылыми. Он сделал несколько шагов в мою сторону, но я быстро отступил назад, одновременно доставая из кармана куртки камеру и снимая с объектива колпачок.

Мне надо было что-нибудь к этому добавить, а потом показать ему спину. Надо было дать ему возможность что-нибудь мне сделать, что-нибудь непоправимое, во всяком случае что-нибудь заметное; он должен будет выйти из себя и переступить черту. «Я делаю это ради Лауры», – уговаривал я себя; я не был прирожденным бойцом, в прямой схватке с историком я несомненно проиграл бы. Я должен был довести его до такого состояния, чтобы он выбил мне несколько зубов или подбил оба глаза. Окровавленное лицо, рассеченная кровоточащая губа, два сломанных передних зуба – это было бы лучше всего. Кадры будут говорить сами за себя. После увольнения из лицея имени Спинозы Ян Ландзаат получит судебный запрет приближаться к нам, если не сядет в тюрьму – на пару месяцев, а то и на полгода. Я подумал о его жене, о двух дочках, представил себе, как они через стекло разговаривают со своим папой из помещения для посетителей. При помощи телефонной трубки, как в американских фильмах: дочки станут прижимать ручонки к стеклу, а по другую сторону их отец сделает то же самое. Будут слезы. Его жена, возможно, что-нибудь ему простит, но больше никогда в жизни не пустит его в свою постель.

– Ты, конечно, воображаешь, будто очень крут, что осмелился все это сказать, – сказал он, широкими шагами приближаясь ко мне; я приставил визир кинокамеры к левому глазу и такими же большими шагами пошел спиной вперед. – Но я очень хорошо знаю, Герман, какой ты, вообще-то, малодушный человечишка. Это чудо, что ты смог заполучить такую девушку, как Лаура, что ты вообще смог заполучить девушку – с твоим-то тощим телом и этим жалким зубастым рылом.

Я остановился, позволяя ему сократить дистанцию, чтобы потом внезапно ударить его кинокамерой в лицо – в верхнюю губу или справа от носа, – но мне нужно сохранять спокойствие, уговаривал я себя, мне нельзя все испортить, потеряв самообладание, а я был к этому так близок.

– Не следует думать, что такая девушка, как Лаура, будет терпеть тебя слишком долго, – сказал Ландзаат. – Может быть, какое-то время девушкам нравится доминировать над мальчишкой, которого можно заставить делать все, чего им хочется, но потом они быстро отправляются на поиски настоящего мужчины.

Историк остановился меньше чем в полуметре от меня; я рассматривал его лицо через визир, но еще не снимал. Еще рано, еще немного выждать, мысленно говорил я себе.

А можно и так, это не исключено, думал я. Если я первым нанесу удар, у меня, возможно, будет шанс. Я мог бы камерой сломать ему нос, тогда Ландзаат схватится за него обеими руками, кровь брызнет во все стороны, и тут, когда он забудет об осторожности и останется без прикрытия, я смогу пнуть его по яйцам. А после этого уж мне выбирать, как далеко я зайду. Где остановлюсь. Но может быть, это заблуждение, подумал я, для Яна Ландзаата это может обернуться триумфом. Избитый учеником учитель. Как это случилось, каков точно был повод, что он, собственно, планировал делать в Терхофстеде – все это оттеснится на задний план. Из преступника, из учителя, который преследует несовершеннолетнюю девушку, он превратится в жертву. Коллаборационисту завязывают глаза, и разъяренная толпа поднимает его на навозную телегу. То, что происходит с ним после этого, вызывает у нас жалость к нему, мы забываем, почему так, каков повод, – мы забываем, что он коллаборационист. Нет, мысль о том, чтобы ударить первым, я подавил в себе так же быстро, как она у меня возникла, мне нельзя терять голову, повторил я себе, – сейчас, так близко к цели, я не должен ничего упустить.

Я вдавил кнопку на камере. Я знал, что скажу; мне нужно было вытолкнуть его за ту грань, откуда нет пути назад, – или я очень сильно ошибаюсь, или Ян Ландзаат выйдет из себя. Я должен это заснять: его перекошенное яростью лицо, а если немножко повезет, то и его первый замах, а потом последствия – надеюсь, достаточно серьезные, чтобы ни у кого не осталось никаких сомнений относительно нашего историка.

– Ландзаат, знаешь, что это такое? – начал я.

Но в это самое время я услышал звук, который показался мне слишком знакомым. «Черт!» – подумал я, но подумал с такой силой, что это вырвалось у меня вслух. Пленка! Пленка подошла к концу и выскочила из камеры. Именно сейчас! Черт побери, я был невнимателен, не надо было снимать его на мосту. Пленки были марки «Орво», производства Восточной Германии. Это называлось «двойная восьмимиллиметровая», два раза по восемь миллиметров, на нее можно снимать две с половиной минуты, а потом нужно переворачивать катушку, лучше всего – в очень темном месте, чтобы снимать еще две с половиной минуты. О том, чтобы сделать это здесь, под открытым небом, не могло быть и речи, а к тому же было уже поздно, мы действительно далеко зашли, историк был готов на все, и мне оставалось лишь дать ему последний толчок.

Решать пришлось быстро. Или сейчас я должен выдержать характер, но удовольствоваться тем, что это не будет снято, или позднее снова, с самого начала, попробовать спровоцировать его еще раз. Я точно знал, что ему сказать, вопрос заключался в том, смогу ли я потом так же веско от этого отречься. Речь о жене Ландзаата и его дочках, Лаура однажды рассказала мне кое-что, с этого я начну, а если этого будет недостаточно, чтобы заставить его на меня замахнуться, я сделаю следующий шаг, – в конце концов, он сам меня об этом просил. Я расскажу, что Лаура сказала о нем однажды вечером, через несколько дней после того, как она с ним порвала. Я и слышать никогда не хотел никаких лишних подробностей об их отношениях, старался как можно скорее перевести разговор на другую тему, когда Лаура начинала об этом говорить, – по-моему, это было слишком грязно, чтобы выслушивать. Так вот, это было через несколько дней после того, как Лаура порвала с ним. Она сидела дома у себя на кровати и плакала, ее родители смотрели телевизор в гостиной, потом мы стали целоваться, и тогда она это рассказала. Это было кое-что физическое, кое-что о теле Ландзаата, чего она не переносила, из-за чего она все время пыталась себя пересилить в те считаные недели, которые продолжалась их связь, но полностью ей это никогда не удавалось. Сразу ясно, что человека с… с чем-то таким не сможешь терпеть долго, сказала Лаура. Это как с визгливым голосом, сказала она, или с неприятным запахом. Сперва это компенсируется какими-то другими вещами, но в конце концов понимаешь, что ни за что не захочешь состариться рядом с этим странным запахом или визгливым голосом.