Читать книгу "Подмены - Григорий Ряжский"

Имелась в нашем роду ещё одна прабабка и одна бабушка. Обе – родные со стороны моего покойного отца Льва Моисеевича. Они, мать и дочь Грузиновы, относили себя к известному в дореволюционной России княжескому роду, о чём не уставали рассказывать в те редкие часы, когда нам удавалось видеться. Раньше, когда я был маленьким, они приезжали к нам на Елоховку, чтобы повидаться со мной и тайно оставить для меня что-нибудь съестное из разряда дефицита. Лет через десять визиты эти прекратились, поскольку теперь я уже мог самостоятельно ездить на метро и прочем транспорте и потому соглашался иногда навестить прабабушку Настю в её квартире на улице Вишневского. Иногда, если она сильно настаивала, я даже оставался там ночевать, прихватив с собой домашнее задание. Туда же приезжала и бабушка Вера, которая развелась с моим дедом давным-давно, когда я был чуть старше грудного возраста и мы все вместе ещё какое-то время жили на Каляевке. Бабушка Вера никогда не плакала, зато вечно куда-то торопилась. Она работала на важном торговом участке: кажется, замдиректора крупного гастронома, между прочим возглавляемого её бывшим мужем, неким Бабасяном, которого, кстати, я никогда в жизни не видел. Я говорю «бывшим», потому что, когда мне было шестнадцать и я готовился получать первый в жизни паспорт, бабушку Веру посадили в тюрьму. И тогда муж её, Давид, кажется, Суренович или, может, Суропович, развёлся с ней, бросив на произвол судьбы. Бабушке дали восемь лет и прямо из зала суда увезли отбывать в Можайскую женскую колонию. Баба Настя, помню, плакала как ненормальная, и мы все вместе старались, как могли, её утешить. Дед почему-то, тоже запомнилось мне, не слишком горевал, однако при этом в разговорах он всячески пытался отвести от бабушки вину. Говорил, не виновата Вера Андреевна в том, что все у них там проворовались, потому что всё это затеяла не она, а этот Суропович, или Суренович, хитроумный негодяй, разом подставивший бабушку в тот момент, когда стало жарко и нужно было выбирать, кому держать ответ за масштабное экономическое преступление. Кстати, и адвокат этого подлого Бабасяна оказался, как выяснилось, куда хитрей и пронырливей нашего, в смысле бабы-Вериного. В общем, она и сейчас там, в колонии, откуда, как с полгода назад написал мне дед, должна будет скоро выйти, недосидев полный срок из-за того, что и пенсионного возраста достигла, и вела себя хорошо и достойно. И спросил заодно, не стану ли я возражать, если по возвращении бабушка станет жить с нами на Елоховке. Иного места для жизни, кроме как со своей матерью, бабой Настей, у неё больше не имелось. И когда дед, навестив её как-то в этой её Можайской обители, осторожно забросил насчёт возможности подобной перемены в жизни, та с радостью согласилась и долго ещё плакала потом горючими слезами. А отрыдав положенное, дала понять, что с мамой своей, Анастасией Григорьевной, жить одним домом больше не станет никогда – лучше сразу в петлю или же «отвались плохая жисть, хорошая – привались». Когда я изредка ночевал на Вишневского, княгиня-мать не раз напевала мне эту частушку в качестве убаюкивающей колыбельной, со слезами на глазах вспоминая заполярные красоты и самые счастливые годы в жизни, проведённые ею на воркутинской земле.

Анна Альбертовна, неродная прабабка, любимейшая из женщин, окружавших меня вплоть до самого дня, когда я покинул любимую мной Москву, к огромному несчастью, недавно скончалась, но, несмотря на поданный рапорт, мне так и не разрешили оставить место службы: сказали, не хватает, мол, прямого родства. Любопытно, что о существовании её на Елоховке Анастасия Григорьевна и Вера Андреевна узнали лишь спустя годы. К тому времени, как дедушка свёл и познакомил их, она проживала с нами уже около 10 лет. Узнав, как на самом деле обстоит дело, прабабушка-княгиня сообщила моему деду, что она это и так всегда знала, потому что чуть ли не кишкой своей чуяла, что между мачехой и пасынком всегда существовала укрытая от добрых людей связь, причиной которой явилась неразборчивость избыточно любвеобильного Моисея Наумовича в женщинах и людях вообще. Бабушка же, Вера Андреевна, не стала лукавить столь изощрённо, избегнув любой обтекаемости. Она высказалась прямо и по существу, однозначно дав понять, что именно эта «свердловская сволочь», как только сделалась вдовой Моисеева родителя, и стала разлучницей в их с дедушкой браке. Детали были уже неважны: с годами они стёрлись, оставив в бабушкиной голове лишь досаду на саму себя и неготовность одним махом простить бывшего супруга за тайную в отношении её измену.

Ну а дед лишь посмеивался. Он ведь уже стал другим, добрый мой учитель Моисей Наумович. Он всё ещё преподавал в институте, правда уже не руководил любимой кафедрой. И дело было не только в возрасте: в этом смысле он был вполне крепок и всё ещё энергичен. Тот оказавшийся не смертельным инсульт, что когда-то прихватил дедушку, к счастью, так и не стал для него приготовительным звоночком с небес. В силу совсем иной причины он же сам и попросил освободить его от заведования кафедрой, которую бессменно возглавлял долгие годы. Всякая житейская суета, включая и ту, что привносила в его жизнь кафедра, в какой-то момент сделалась для него глубоко вторичной, если вообще продолжала иметь хотя бы малое значение для моего чрезвычайно умного деда. Я-то уж как никто, прикипев к нему насмерть всем своим существом, мог оценить и образованность его, и аналитический склад ума, и степень эрудиции в целом. И тоже как никто все эти годы имел возможность подмечать дедовы странности. Они родились не в одночасье, эти чудаковатые особенности его. К тому возрасту, когда я, как мне тогда казалось, набрался достаточно ума, чтобы начать думать самостоятельно, вполне серьёзно пытаясь анализировать события и слова, дедушка Моисей успел уже основательно переделаться из того, кем был, в совершенно не похожего на себя человека. Сам же так и сказал. Немало удивлялась тому и моя продвинутая прабабушка Анна Альбертовна, такая же, по сути, родная, как и дед Моисей. У той, в отличие от дедушки, задача была короткая и понятная – всем своим существом служить семье. И в особенности мне, единственному правнуку и наследнику. Ещё при жизни она успела отказаться от своей доли в приватизированной к тому времени квартире в мою же пользу. К тому же самому призывала и дедушку, чтобы избежать впоследствии возможных трудностей при оформлении права собственности на меня, Гарика. Дед, подумав, согласился. Тем самым все в нашей дружной семье в одночасье подтвердили намерения любить и всячески опекать меня и дальше, поскольку после этого совершённого обоими рискованного шага более ничего им не оставалось.

Так вот, о странностях. Я не знаю, что именно в итоге оттолкнуло дедушку от православия, особенно если принять во внимание, что именно он и отнёс меня когда-то в божий храм Преподобного Пимена для совершения обряда крещения. Так мне рассказала об этом баба Анна, уступив дедушке роль инициатора в этом важном деле. Таким образом, все эти внутренние градусы мои, ранее подталкивавшие к мысли о еврейском происхождении, в определённый момент подтаяв, распределились в организме равномерным устойчивым теплом, и я уже не знал достоверно, какие конкретно силы расталкивают и формируют во мне новые чувства по отношению к вере и Богу. С одной стороны, приятно было осознавать себя как подключённого к небу напрямую, тем более что для этого не пришлось даже малость напрячься: всё самолично осуществил мой любимый дед-еврей. С другой – имелись несовпадения, и прежде всего с самим же дедушкой, который где-то в восьмидесятом, отведя меня в первый класс, чуть позже оказался по делам в районе Солянки. Там и набрёл на Московскую хоральную синагогу, что обнаружилась по соседству, на улице Архипова. Он и вошёл. И вышел уже «иудеем». Думаю, лёгкая дедова «тронутость» зародилась именно там, в тот его первый визит в «дом собраний», где надлежит изучать Тору, Талмуд и хасидизм. Он потолковал полчаса с тамошним иудейским попом – раввином, однако за это время успел вызнать для себя главное: еврей – не особь с удлинённым и часто объёмным носом, хитровански сложенной головой, а также способностью к зубным делам и скрипке. Еврей – последователь древней веры Моисея, его тёзки. Еврей – тот, кто исповедует иудаизм. Его господин – Творец вселенной. И мама еврейская тут ни при чём. И вообще, еврей – это по крови или по вере? Он и спросил раввина под конец той их первой встречи: