Читать книгу "Век амбиций. Богатство, истина и вера в новом Китае - Эван Ознос"

Прежде я не слышал такого от Ая. Он решил, что систему уязвляет не то, что у них разные идеи: она отрицает его право сомневаться, его право конкурировать с партией за влияние на умы:

Каждый день я жду, что, может быть, сюда, выбив дверь, ворвется чиновник и скажет: “Вэйвэй, давай посидим, поговорим. О чем ты думаешь? Давай-ка посмотрим, насколько ты нелеп”.

Сыну Ая было три с половиной. Я спросил, как Ай собирается объяснить ему ситуацию. Он надолго замолчал, его глаза покраснели. Потом он сказал: “Я хочу, чтобы сын рос медленнее. Я не хочу, чтобы он вырос слишком быстро для того, чтобы понять”. Ай впервые на моей памяти предпочел незнание знанию: “Эту ситуацию нельзя объяснить. Она иррациональна… Я не понимаю, почему все должно быть так”. Ай сменил тему. Несмотря на трудности, он ощущал перемены:

Я думаю, почти на всех уровнях общества понимают, что Китай столкнулся с глубоким кризисом в вопросах доверия, идеологии, моральных стандартов и так далее… Это не может продолжаться. Без перемены политического фундамента Китай погибнет. Так называемое чудо не продлится долго… После девяноста лет успеха КПК – все еще подпольная партия. Они никогда не могли ни озвучить свои идеи, ни ответить тому, кто бросил им интеллектуальный вызов.

За те несколько лет, что я знал Ай Вэйвэя, он стал символом, самым известным в истории китайским диссидентом. О нем писали книги и статьи, снимали фильмы. Но как только художник стал звездой, мир искусства потерял к нему интерес. (“Нью рипаблик” опубликовал статью “Ай Вэйвэй: прекрасный диссидент, ужасный художник”.) Больше всего, наверное, Ая беспокоило поведение других китайских художников: “Во время моего исчезновения никто из них не спросил: где человек? Что за преступление он совершил? Думаю, коллеги боялись. Когда я встречаюсь с ними, они во всем со мной соглашаются, но если нужно публично заявить о своей позиции, они этого не делают”.

Некоторым казалось, что Ай применяет к другим несправедливые стандарты. Он утверждал, что для художника, писателя или мыслителя избегать конфликта, политики – трусость. Когда лондонская выставка китайского искусства получила положительные отзывы, он осудил ее за неспособность обратиться “к наиболее важным современным проблемам страны” и сравнил с “рестораном в Чайнатауне, где подают давно известные блюда вроде цыпленка гунбао и свинины в кисло-сладком соусе”.

Давление на творческих людей приводило к конфликтам далеко за пределами мира Ай Вэйвэя. В январе 2012 года блогер Май Тянь опубликовал эссе “Искусственный Хань Хань”. Май сравнил даты и время публикации записей Ханя с его участием в гонках и пришел к выводу, что тот не был их автором. Блогер объявил, что “писатель Хань”, возможно, – целый коллектив безымянных авторов. Хань пообещал три миллиона долларов тому, кто это докажет. Его поклонники нашли ошибки в вычислениях обвинителя, и Май отозвал свои претензии. Однако разговор о подделке привлек внимание человека по имени Фан Чжоуцзи.

Фан был биохимиком (учился в Мичиганском университете) и прославился раскрытием случаев шарлатанства и коррупции в научной сфере. В Китае это рискованно: однажды на Фана напали бандиты, вооруженные молотком и перцовым баллончиком, и оказалось, что они были наняты врачом, обвиненным Фаном в подтасовке данных. Обвинения Фана не всегда оказывались справедливыми. Ему предъявляли иски о клевете (по его подсчетам, он выиграл три, проиграл четыре), но в новой культуре скептицизма он приобрел вес. Когда я встретился с Фаном, он заявил, что отвергает какую бы то ни было слепую веру. Он критиковал евангелистов и “Фалуньгун” и видел схожие черты в успехе Хань Ханя: “Они пытаются создать ложного идола”. Фану показались подозрительными сами обстоятельства, обусловившие популярность Ханя: внезапная слава, привычка работать быстро и в одиночестве, заявление, что он предпочитает писательству гонки. Пытаясь пресечь кривотолки, Хань отсканировал и выложил в Сеть почти тысячу страниц рукописей. Фан заявил, что почти не видит здесь “перемены сюжета и деталей”, и предположил, что рукописи принадлежат отцу Ханя, отчаявшемуся литератору, или же коллективу авторов.

Столкновение Ханя и Фана – двух влиятельнейших китайских комментаторов – стало сенсацией. За две недели в “Вэйбо” на эту тему появилось пятнадцать миллионов записей. Некоторые критики Ханя зашли так далеко, что потребовали от налоговой службы проверить, учтены ли его гоночные машины. (А кое-кто предположил даже, что рост Ханя на самом деле меньше, чем он рассказывает.) Спор о Хань Хане разделил интеллектуалов на два лагеря – столь непримиримых, что писатель Мужун Сюэцунь, глядя на льющиеся потоки грязи, заключил: “Со времен Культурной революции китайские интеллектуалы не выказывали такой ненависти друг к другу”. Почему из всех вопросов именно этот вызвал такое ожесточение? По мнению Мужуна, интеллектуалы были так забиты, что дрались за объедки:

Мы забываем критиковать власть; забываем уделять внимание общественному благу. Это должно беспокоить.

Я навестил Ханя. “Трудно опровергнуть что-то, чего ты не делал, – сказал он и предположил, что обвинители не в своем уме. – Они как те люди, которые утверждают, будто американцы не высаживались на Луне”. Я спросил, писал ли когда-нибудь за него его отец, и он ответил: “Нет. И у нас разная манера”. Отца больше волновал сюжет, Хань заботился только о настроении. “Не то чтобы мой стиль хорош. Он не идеален, но очень узнаваем”, – сказал он с оттенком бравады гонщика. Хань помещал обвинения против себя в широкий контекст: “В нашем обществе люди не доверяют друг другу”. О легионах поклонников Фана он отозвался так: “Они верят лишь своему компьютеру”.

Предположение, будто “писателя Ханя” придумали его отец и издатель, было теоретически правдоподобным – во всяком случае, оно казалось не более странным, чем то, что жена Бо Силая отравила британского бизнесмена или что железнодорожный начальник накопил столько денег, что они начали плесневеть. Если честно, какая-то часть меня хотела, чтобы обвинения в адрес Ханя оказались правдой: это чертовски хороший сюжет. Дважды я встречал китайских писателей, которые говорили, что они знают “безымянных авторов Хань Ханя”, но, следуя их наводке, я приходил в никуда. Я расспросил его отца и счел, что либо он и его сын – блестящие актеры, либо разговоры об афере – чепуха. Я решил, что Хань, скорее всего, именно тот, кем кажется: писатель, созданный маркетологами, но не мошенник.

Мне казалось, многие критики Ханя борются не с ним, а с временем, которое он символизирует. Обвинителям вроде Фан Чжоуцзи, назвавшего Ханя “ложным идолом”, его успех казался осквернением авторитета интеллектуала, поскольку Хань штамповал работы для рынка. С точки зрения других, Хань слишком легко отступает, когда риск становится велик. После того как Хань отказался высказаться против тюремного заключения Ай Вэйвэя, они охладели друг к другу, и художник назвал писателя “слишком уступчивым”. Хань оказался не соответствующим ожиданиям людей. В этом смысле он был абсолютным дилетантом, иконой поколения индивидуалистов. Чем чаще я видел его в рекламе на автобусных остановках и в метро, тем сильнее он напоминал мне лицо с коммунистических плакатов. Хань, желая того или нет, стал кем-то вроде Лэй Фэна – носителем веры, которой никто не мог следовать.