Читать книгу "Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт"

Я разыскал молодого парня в форменных штанах и со значком «Штатлинг-Недвижимость — Переезды».

— Эй, — сказал я. — Я работаю в «Постжизненных услугах». Что за херня? Я тут живу. Мой начальник — Джоши Голдманн.

— Сокращение Ущерба, — сказал он и аж надул жирные красные губы.

— Что-что?

— Вы слишком близко к реке. «Штатлинг» завтра сносит эти дома. На случай наводнения. Глобальное потепление. И вообще, у «Постжизненных» в северных районах есть жилье для сотрудников.

— Это чушь собачья, — сказал я. — Вы тут понастроите Триплексов. Лапши на уши не надо, а?

Он отошел, а я зашагал за ним следом сквозь толпу старух, выдвигавшихся из вестибюля на ходунках, — те бабушки, что покрепче, выкатывали колясочников, — и хор причитаний, скорее унылых, чем гневных, покрывал это изгнание звуковым шатром. Жители помоложе и позлее сейчас на работе. Потому нас и вышвыривают в полдень.

Хотелось схватить молодца из «Штатлинга» и побить головой о бетон моего возлюбленного здания, моего невзрачного приюта, безыскусного моего дома. Отцовский гнев вскипел во мне, обнаружив достойную мишень. Было что-то абрамовское в этом гуле в голове, в этих непрерывных скачках от агрессии до жертвенности и обратно. «Радости игры в баскетбол». Масада. Я схватил юнца за тощее плечо:

— Погоди-ка, друг. Вам эти дома не принадлежат. Это частная собственность.

— Издеваешься, дедуля? — сказал он, легко вывернувшись из моей почти сорокалетней хватки. — Еще раз тронешь — жопу тебе надеру.

— Ладно, — сказал я. — Поговорим как люди.

— Я и говорю, как люди. Это ты сволочишься. У тебя сутки на то, чтоб вывезти свой хлам, или он уйдет вместе с домом.

— У меня там книги.

— Кто?

— Печатные медийные артефакты в переплете. Некоторые очень ценные.

— По-моему, я только что заново проглотил обед.

— Ладно, а с ними как? — Я кивнул на престарелых соседей, шаркавших из дома на солнце — вдов в канотье и летних платьях, которым оставалась лишь пара-тройка лет.

— Их перевезут в брошенный дом в Нью-Рошели.

— В Нью-Рошели? Брошенный дом? Может, лучше сразу на скотобойню? Сам же понимаешь, вне Нью-Йорка эти старики не выживут.

Молодец закатил глаза:

— Я вообще не понимаю, зачем с тобой говорю.

Я вбежал в родной вестибюль, где на тщательно навощенном полу блестела мозаика — две сосны, символ кооперативного движения. Старики сидели на тюках, ждали распоряжений, ждали депортации. Два сотрудника «Вапачун» выносили из лифта старуху — она так и сидела на стуле, точно у нее бат-мицва, — и невыносимо было смотреть в ее опухшее заплаканное лицо.

— Мистер, мистер, — заголосили ее подруги, протягивая ко мне усохшие руки. Мы познакомились в самые ужасные дни Перелома, когда Юнис приходила, мыла их, гладила их пальцы, внушала надежду. — Вы не можете помочь, мистер? Вы не знаете кого-нибудь?

Я не мог им помочь. Я не мог помочь своим родителям. Не мог помочь Юнис. Не мог помочь себе. Я не стал ждать лифта, пробежал шесть лестничных пролетов и, спотыкаясь, едва живой, ворвался в полуденный свет, затопивший мои 740 квадратных футов.

— Юнис, Юнис! — закричал я.

Она была в трениках и футболке Элдербёрда, и тело ее дышало жаром. Она набрала картонных коробок, что теперь стояли повсюду, некоторые уже наполовину заполнены книгами. Мы обнялись, я попытался продлить поцелуй, но она оттолкнула меня и указала на Книжную Стену в гостиной. Объяснила мне, что добудет еще коробок, а я должен складывать книги. Я вышел в гостиную к дивану, на котором мы с Юнис занимались любовью во второй и третий раз (первый раунд выиграла спальня). Подошел к книжному шкафу и загреб тома, что-то фицджералдовое, что-то хемингуэйское — я проглатывал все это еще в универе под воображаемый стакан перно; заплесневелые, ломкие советские книжки (средней стоимостью один рубль сорок девять копеек), которые отец дарил мне, дабы сузить бездонную пропасть, разделявшую две наши жизни; какой-то феминизм, какой-то Лакан, которые должны были добавлять мне очки в глазах потенциальных подруг, приходивших в гости (можно подумать, к тому времени, когда я поступил в колледж, кому-то еще было дело до текстов).

Я сваливал книги в коробки, а Юнис тут же их перекладывала, потому что я складывал неверно, потому что я не умею манипулировать предметами и выжимать многое из малого. Мы молча трудились почти три часа, Юнис командовала и ругалась, когда я ошибался, Книжная Стена пустела, а коробки поскрипывали под тридцатилетним грузом чтения, бременем всей моей мыслительной жизни.

Юнис. Сильные тонкие руки, трудовое бордо на щеках. Я был так благодарен, что хотелось причинить ей капельку вреда, а потом взмолиться о прощении. Я хотел допустить промашку у нее на глазах, ибо она тоже достойна высокого чувства моральной правоты. Вся злость на нее, что копилась во мне месяцами, сейчас испарялась. Хороня в картоне книги, стопку за стопкой, я устремился к новой цели. Я постигал слабость этих книг, их бесплотность, знал, что им так и не удалось изменить мир, и больше не хотел мараться их слабостью. Хотел вложить силы в нечто плодотворное, важное, жизненное.

Я не вернулся к Книжной Стене за следующей порцией, а вошел в один из гардеробов Юнис. Я перебирал ее белье, смотрел на ярлыки, шевелил губами, читая, словно стихи: «32 А», «XS», «МолодаМанда», «ПолнаяКапитуляция», «бархатистая паутинка». Из гардероба с обувью выудил две пары блестящих туфель и комплектик туфельно-кроссовочного гибрида, который Юнис любила надевать в парк, отнес их на кухню. Сунул Юнис в руки, улыбнулся.

— У нас мало коробок осталось, — сказал я.

Она покачала головой:

— Только книги. Больше ни на что места нет. Нас перевезут на север города, потому что ты работаешь на Джоши. — Она отложила клейкую ленту, налила мне кофе из френч-пресса, добавила соевого молока из холодильника, который вскоре перестанет быть моим.

— Хотя бы расчески «Мейсон Пирсон» захвати, — сказал я, отхлебнул и протянул ей чашку. Она рукой откинула густую гриву — мол, захвачу. Мы поцеловались — рот в рот, кофейный дух. Она закрыла глаза, а я открыл; «Нечестно!» — раньше кричала она, когда я так делал. Я вжался носом в галактику ее веснушек, оранжевых и коричневых, размером с планету и с летучую космическую пылинку. — Как я буду жить без тебя? — сказал я.

Она отстранилась.

— О чем ты?

— Да так. — В самом деле — о чем я? В висках жар, ноги заледенели. В лифты набилось старичье, но нам удалось спустить коробки в вестибюль; Юнис помогала старикам с их пакетами лекарств, с их чулочными узлами и кучей позолоченных по краям семейных фото, где толпой стоят большие и маленькие евреи. Мы выпнули мою упакованную библиотеку на газон перед дверями, а потом к лимузину «Хёндэ».

Первое ноября. Или около того. Нас перевезли в двухкомнатную квартиру в Верхнем Ист-Сайде — медсестринское общежитие 1950-х на Йорк-авеню, похожее на раскисший под дождем пазл. На этаже обитала и другая переселенная молодежь из «Штатлинг-Вапачун», но заглянув и увидев, что обе наши комнаты до последнего квадратного дюйма заставлены книгами, они перешли в режим повышенного игнора, сторонясь даже Юнис, во всех смыслах своей современницы.