Читать книгу "Занавески - Михаил Алексеевич Ворфоломеев"

Так ее мужик забил, милиционером работал. А у его сами знаете какая работа. Бить да стращать! Насилу дочка вывернулась. Приехала в Тужилиху, года полтора проболела да и померла. Мужик ейный приехал, Сергеем зовут, на могилку пришел да как крест увидел, и давай его сапожищами!.. Чтоб, говорит, звезду поставили! Так и обломал крестишко…

К а т я (глядя на Стойлова). Ну и как вам эта история? Я бы ее в учебнике издала.

С т о й л о в. Милая, красивая девушка! Смотрю я на вас, молодых, и думаю, сколько же вам наврали. Страна погибла! Россия подыхает… А вам что? Рассказала бабушка чушь, вы сразу в бутылку. Уже приучили! Ты еще скажи, что, мол, коммунисты во всем виноваты!

И в а н. А кто?

Г о л о с к о в. Жиды!

Н а к а т о в. Как так? Чего так? Отца мово свои, деревенские расстреляли. Вывели за околицу, посувещались, прицелились… И меня рядом держали! Чтоб я видел… Батя только им поклонился. Прицелили да убили.

Г о л о с к о в. А жиды, значит, ни при чем?

К о л я. Что же мы все не так делаем?!

Входят  С о м о в, Л и д и я  и  Ш и ш и г и н.

С о м о в. Катя! Здесь она…

Л и д и я. Катюша, Катенька, ради Бога, прости!

К а т я. Подожди, мама. У нас тут дискуссия назревает. Мне это очень интересно… Я никогда не видела живого члена правительства, пусть даже бывшего. Бывшего князя я видела, а вот…

С т о й л о в. Не горячись! Что тебя конкретно интересует? Я уже, конечно, не тот Стойлов, но кое-что могу.

К а т я. Вы себя виноватым чувствуете?

С т о й л о в. Виноватым? Я всю жизнь работал и работаю! И другие у меня работали!

С о м о в. Катя, он демагог. Он тебе никогда не скажет правды. В стране, где развитой рабовладельческий строй, что умного и полезного тебе может сказать бывший надсмотрщик?

С т о й л о в. Мне с тобой даже спорить не хочется… Убогий ты человек.

К о л я. А вы мне ответьте! Мне, может, и жить мало, а я и не жил, не знаю, что это такое!

С о м о в. Творец завтрашнего дня. Теперь ты сам плаваешь в том дерьме, которым обильно поливал землю сверху.

Г о л о с к о в. Виктор Николаевич, резани!

И в а н. Как же мы раньше этого не поняли?

С о м о в. Милый мальчик, вы и сейчас не совсем понимаете то трагическое обстоятельство, в которое попали. Вы попали, я попал. Все попали! Если их партия вместо церкви поставила морг, назвав его мавзолеем, а народ идет в него нескончаемой вереницей, то это означает, что мы рабы! И секретарь ЦК тоже раб, только у него бич, а у нас ошейник…

К о л я. Нет! Я понимаю вас! Но только вы потому так говорите, что у вас веры нет! Вы в Бога не верите!

С о м о в. Не верю.

К о л я. То есть ни в Бога, ни в диавола?

С о м о в. Допустим.

К о л я. Значит, вас ухватил Антихрист за полу. Держит! Вам Господь талант дал, а вы соблазнились гордыней. Неверие — это ведь гордыня.

С о м о в. Мальчик, я так много слышал подобных речей, что меня одинаково тошнит как от коммунистической пропаганды, так и от подобной…

Г о л о с к о в. Виктор Николаевич, резани…

С т о й л о в. Отстань! Надоел ты мне… (Наливает стакан водки.) Вот она, моя жизнь… Вижу, понимаю, что это и есть погибель, а что делать? (Выпивает.) Как это мучительно… Слушай, писатель, а ты, должно быть, плохой писатель. Ты утром, когда просыпаешься, разве не понимаешь, что это чудо? Каждый раз, ложась спать, ты ложишься умирать, а утром ты воскресаешь! Из небытия ты приходишь в жизнь! Как утопленник со дна морского, поднимаешься, чтобы жить. То, что ты сказал о рабстве, правда. Вот он сидит, Голосков! Раб! Сволочь! Но когда живешь той жизнью… Утром в семь тридцать машина у подъезда. Ты в нее сел, и тебя повезли. Система, писатель, хреновая! Безобразная! Вот сейчас я это понимаю… Тогда, три года снимая квартиру в Москве, я бился с теми, кто меня боялся когда-то. Кто клялся в дружбе… Голосков! Я Машу люблю… Я к Маше еду, понял! Я ее забираю у тебя! Писатель, я его жену люблю…

Г о л о с к о в. Убавь громкость!

С т о й л о в. Ты кому говоришь?! Он мне ее привел, когда той было девятнадцать лет… Я люблю ее! Я ему квартиру сделал такую, какой сам не имел! А он ее от страха потерял…

К а т я. Замолчите! Немедленно! Зачем я побежала в этот поезд? Мне стало жалко милого папочку? Неправда! Мне не хочется жить брошенной… не хочется быть дочерью алкаша!

Л и д и я. Дрянь! Он прекрасный художник, твой отец! Он, может, гениальный художник… Только я его не любила. Я любила, я люблю Сомова и ничего, ничего не могу поделать…

К а т я. Папа! Увези меня! Увези в Америку! Пожалуйста… Я не могу жить в этой стране! Я не могу… Я не могу читать наши газеты, не могу ходить в наши магазины, я, наконец, не могу учить то, чему меня учат… Спаси меня! Я, может, даже умираю… У Ивана хоть руки нет, а у меня, кажется, ни сердца, ни души… Какой-то хлад в груди… такое чувство, словно в меня ночью вползла через горло змея и живет где-то в груди… Холодная и все время себя греет!

И в а н. Они в нас били сверху, с гор… Мы бегали от камня к камню! Знаете, что такой камень там? Это жизнь! Больше я ничего не хочу! Мы не выиграли! Почему народ молча посылал своих детей на убой?

К а т я. Где ты его видел, этот народ?

Общий вагонный свет. С и м а  приносит чай Усольцевой.

С и м а. Пейте чай, бабушка!

У с о л ь ц е в а. Вот спасибо, доча! Ведь как от нас последний-то человек ушел… ну, стало быть, и опустела Тужилиха. Одна я! Так десять лет одна и жила. Покуль силы были, ходила в магазин, корову держала, двух бычков, кур да гусей. А после ноги