Читать книгу "Жрецы и жертвы холокоста. История вопроса - Станислав Куняев"

Однако через несколько лет Борис Леонидович эволюционировал и написал поэму «Девятьсот пятый год», в которой воспел знаменитую террористку Марию Спиридонову, участвовавшую в 1905 году в убийстве московского шефа полиции генерала Тепкова:

Жанна д'Арк из сибирских колодниц, Каторжанка в вождях, ты из тех, Кто бросались в житейский колодец, Не успев соразмерить разбег. Ты из сумерек, социалистка, Секла свет, как из искры огнив, Ты рыдала, лицом василиска Озарив нас и оледенив…

Но в 1922 году большевики организовали судебный процесс против левых эсеров, и Мария Спиридонова, возглавлявшая этот спецназ революции, вновь, словно в царское время, пошла по тюрьмам и ссылкам вплоть до войны 1941 года. Последний срок она отбывала в орловской тюрьме, где и была расстреляна перед отступлением наших войск из Орла.

Пастернак же, отметив поэмой «Девятьсот пятый год» двадцатилетие первой русской революции, стал готовиться к юбилею революции Октябрьской и сочинил в 1927 году поэму «Высокая болезнь» в честь Владимира Ильича Ленина, по воле которого в 1922 году все руководство левых эсеров исчезло с политической арены. В «Высокой болезни» Ленин изображен уже отнюдь не «немецким шпионом», террористом и площадным демагогом, а «гением», управляющим ходом мировой истории: «он был, как выпад на рапире», «он управлял теченьем мысли и только потому страной»… Победителей, как говорится, не судят, а славят… Но следующим победителем стал Иосиф Сталин, и Борис Леонидович циклом блистательных стихотворений, открывающих новогодний номер газеты «Известия» за 1936 год, перевернул первую страницу Советской Сталинианы.

А в эти дни на расстоянье За древней каменной стеной Живет не человек — деянье, Поступок ростом с шар земной.

Да, до культа чекистов Пастернак не опускался. Но очень хотел быть своим для власти. Опомнился от соблазнов революционной романтики, от народоволок, знаменитых террористок и вождей Борис Леонидович только на закате жизни, видимо, вспомнил свое «сефардское», буржуазно-интеллигентское происхождение, то, что он все-таки крещеный еврей, и, написав покаянный роман «Доктор Живаго», в сущности, перечеркнул поэтические заблуждения не только своей молодости, но и почти всей жизни.

Когда-то Борис Пастернак, обращаясь к Владимиру Маяковскому, писал: Я знаю: Ваш дар неподделен, Но как Вас могло занести Под своды таких богаделен На искреннем Вашем пути?

Борис Леонидович недоумевал напрасно. Плебей Маяковский вышел из семьи русских разночинцев, и путь его в революцию был естественен. Но как «могло занести» благополучного еврейского вундеркинда Пастернака с его знатной родней в Англии, с его марбургским образованием — в старейшем университете Европы, с его окружением из художников и композиторов в мир эсерки Спиридоновой, большевика Ленина, диктатора Сталина?

Когда читаешь поэтическую летопись 20-30-х годов, вышедшую из-под пера наших ашкеназов, то ужасаешься иррациональной злобе, исходящей от их восклицаний. Иные стихотворения из книги тех лет могут быть с успехом использованы как материал для психиатров:

Гора наш сев, Жги! Рви! Язви! Ты им страшней землетрясений, ходи в сердцах, бунтуй в крови. Мути им ум, ломай колени.

Это — из поэтических откровений Михаила Голодного (Эпштейна),

Довольно! Нам решать не ново. Уже подписан приговор.

Это его же строки, как и стихи, требующие расправы над поэтом Павлом Васильевым:

Ох, поздно ж, пташечка, ты запела, Что мы решили — не перерешить, Смотри, как бы кошка тебя не съела, Смотри, как бы нам тебя не придушить.

У Михаила Светлова-Шейкмана, именем которого и сейчас названы сотни детских и юношеских библиотек России, культ ЧК-ОГПУ даже по тем временам казался недосягаемым для других поэтов:

Я пожимаю твою ладонь — Она широка и крепка. Я слышу, в ней шевелится огонь Бессонных ночей Чека.

У поэта как будто не было другой жизни, кроме как в чекистских застольях и на чекистских дачах, где приятно «закусывать мирным куском пирога».

Пей, товарищ Орлов, Председатель ЧК… …………………………. Эта ночь беспощадна, Как подпись твоя.

Багрицкий, как и Светлов, обожал пировать с чекистами, иногда в доме какого-нибудь несчастного «пущенного в расход»:

Чекисты, механики, рыбоводы Настала пора — и мы снова вместе! Опять горизонт в боевом дыму! Смотри же сюда, человек предместий, — Мы здесь! Мы пируем в твоем дому!

Рифмованные и прозаические опусы, приветствующие все судебные процессы от Шахтинского дела до 1937–1938 годов, сочиняли апологеты режима — Павел Антокольский, Семен Кирсанов, Александр Безыменский, Э. Дельман — отец Натана Эйдельмана, Перец Маркиш, — все возмужавшие во время революции, «красного террора» и гражданской войны…

Но дуэль двух ветвей еврейства все-таки продолжалась и в 30-е годы. Аделина Адалис, как бы вспомнив обвинение со стороны сефарда Д. Пасманика местечковому спецназу, прозвучавшее в 1923 году со страниц книги «Россия и евреи» («Все охамившиеся евреи, заполнившие ряды коммунистов, — все эти фармацевты, приказчики, коммивояжеры, недоучившиеся студенты, и вообще полуинтеллигенты — действительно причиняют много зла России и еврейству».), с самодовольным торжеством победителя ответила ему после коллективизации, в 1934 году, когда положение советских местечковых функционеров вроде бы окончательно упрочилось:

«Мы чувствовали себя сильными, ловкими, красивыми. Был ли это так называемый мелкобуржуазный индивидуализм, актерская жизнь воображения, «интеллектуальное пиршество» фармацевтов и маклеров? Нет, не был. Наши мечты сбылись. Мы действительно стали «управителями», «победителями», «владельцами», шестой части земли» (А. Адалис, 1934 г., из книги «Воспоминания о Багрицком»). Однако в это же время человек общерусской культуры (не хочется говорить про него «сефард»), всю жизни бежавший от «иудейского хаоса», от «мщения миру», — Осип Мандельштам ужасался чекистско-палаческому пафосу стихов Багрицкого с «нежными костями», которые «сосет грязь», с кровью, которая «вьется», как «подпись на приговоре», «струей из простреленной головы», и, отвергая этот «поэтический садизм», с достоинством и брезгливостью возвращал Багрицкому-Дзюбину его растленные эпитеты и метафоры: