Читать книгу "Жрецы и жертвы холокоста. История вопроса - Станислав Куняев"

Мне на плечи бросается век-волкодав, но не волк я по крови своей. Запихай меня лучше, как шапку в рукав жаркой шубы сибирских степей, чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы. ни кровавых костей в колесе, чтоб сияли всю ночь голубые песцы мне в своей первородной красе…

Но что мог сделать одинокий старомодный гуманист Осип Эмильевич, если за Багрицким бежала целая стая местечковых «волков по крови своей», уже знаменитых, называвших себя «пролетарскими», «большевистскими» — Александр Безыменский, Иосиф Уткин, Джек Алтаузен, Лев Кассиль, Лев Копелев? Последний начинал свою общественную карьеру, как молодой троцкист, расклеивал листовки, распространял брошюры. По молодости простили. Во время коллективизации «раскулачивал» деревню. Получил разрешение носить личное оружие[16]. Поступил в ИФЛИ. Во время войны работал переводчиком и пропагандистом. Вступив в составе наших войск в Германию, писал о немцах: «расстрелять придется, может быть, миллиона полтора» (из книги «Хранить вечно»). Обнаружив в одном из немецких поселков тяжело раненную немку, этот гуманист, поклонник Шиллера и Гете, приказал своему подчиненному: «Сидорыч, пристрели! — Это я сказал от бессилья» (из книги «Хранить вечно»). А за Копелевым подрастала волна литераторов второго призыва, прославлявших террор 1905 года, «красный террор» 1918 года, террор Гражданской войны. Вот только причину и смысл «большого террора» они не поняли.

Их предки в эпохе былой, из дальнего края нагрянув, со связкой гранат под полой встречали кареты тиранов. (А. Межиров)

«Дальний край», упомянутой в этой строфе, — местечко Межиров из Галиции, давшее псевдоним отцу поэта, фамилия которого осталась неизвестна истории.

Ровесник Межирова, известный советский переводчик Лев Гинзбург в книге «Разбилось лишь сердце мое» так вспоминал о своем местечковом детстве:

«В школьные годы у меня были тайные от всех игры. Сначала я сам с собой или сам для себя играл в суд, печатал на пишущей машинке грозные определения, приговоры, обвинительные заключения с беспощадной до замирания сердца подписью: «Верховный прокурор СССР, — дальше шел росчерк — какая-нибудь выдуманная фамилия». Ну что это как не этническая шизофрения? Ею был болен и Арон Копштейн, издавший в 1939 году книгу «Радостный берег» — о Дальнем Востоке, архипелаге лагерей, в одном из которых именно тогда умирал Осип Мандельштам. Копштейн заклеймил троцкистов-бухаринцев в косноязычных, но выспренных стихах:

Их вырвали, как вырывают с поля Побеги чуждых, злобных сорняков, О, Сталина незыблемая воля, Присяга партии большевиков.

Постоянные поиски врагов в 30-е годы, как болезнь, унаследованная от отцов, входила в плоть и кровь нового поколения литераторов, едва возмужавшего к 1937 году. В 1937 году сын Э. Багрицкого (первый муж Елены Боннер) и тоже поэт Всеволод писал: «Вспоминаю с гордостью теперь я про рассказы своего отца». Но сын унаследовал от него не только манию преследования, жившую в генах отца-одессита: «Оглянешься, а вокруг враги, руку протянешь — и нет друзей. Но если он (век. — Ст. К.) скажет: «Солги!» — солги. Но если он скажет: «Убей!» — убей», но, подражая отцу и буквально повторяя его, шестнадцатилетний юноша пишет:

Какое время! Какие дни! Нас громят или мы громим (! — Ст. К.), Я Вас спрошу, И ответите Вы: «Мы побеждаем, Мы правы». Но где ни взглянешь[17] — враги, враги… Куда ни пойдешь — враги. (1938 г.)

А творец «Бригантины» — знаменитого гимна авантюристов-романтиков Павел Коган? Он ведь тоже самозабвенно играл не в «казаки-разбойники», а в чекистов времен Ягоды и Агранова.

Мы сами, не распутавшись в началах, Вершили скоротечные суды. (1937 г.)

Во имя планеты (! — Ст. К.), которую мы У мора отбили, Отбили у крови, Во имя войны сорок пятого года, Во имя чекистской породы. (1938 г.)

В лице молочниц и мамаши Мы били контру на дому — Двенадцатилетние чекисты, Принявши целый мир в родню, (конец 30-х годов)

Интересны здесь некоторые проговорки. Вроде бы Павел Коган, как его старшие учителя, опирается в своих надеждах на будущее, на чекистов, на касту, замкнутую в советских границах, но одновременно пытается говорить о какой-то совершенно утопической местечковой всемирности: «Во имя планеты», а не только России, «принявши целый мир в родню»… И конечно, апогеем этого «глобализма» были знаменитые строки:

Но мы еще дойдем до Ганга, Но мы еще умрем в боях, Чтоб от Японии до Англии Сияла родина моя.

Но эта родина — уже не Россия, а просто «шестая часть земли», на которой, по словам Аделины Адалис, в 30-е годы жили «управители», «победители», «владельцы»…

Поразительно то, что, когда война уже стучалась в двери нашего Отечества, потомки местечковых обывателей продолжали жить в плену болезненных «химер», если говорить словами Льва Гумилева…

Единственным и решающим оправданием этого «потерянного поколения», жившего во власти химер, было то, что многие из них, мечтая умереть в боях за мировую революцию в районе Ганга, погибли кто в Карелии, кто в донской степи, кто в брянских лесах на священной Отечественной войне… Но они так и не поняли, что главная мировая революция совершилась 2000 лет тому назад на их «исторической родине» и что напрасно их отцы и они сами искали ее в самых разных обличьях — в нацистском, в советском, в сионистском.

Но закономерно то, что в 60-е годы, когда последние зарницы багрицкосветловской романтики с культом «бригантины» и «гренады» вспыхнули было на литературном небе, замечательный русский поэт Алексей Прасолов поставил последнюю точку в этом историческом споре. Будучи подростком, он однажды с ужасом наблюдал, как на воронежской станции Россошь разгружается наш эшелон с ранеными.