Читать книгу "Бен-Гур - Льюис Уоллес"

Но не все из участников оргии пребывали в столь постыдном состоянии. Когда лучи рассвета стали проникать сквозь стеклянные фонари в крыше залы, Мессала поднялся со своего места и снял венок с головы в знак окончания веселья. Приведя в порядок свою одежду, он бросил последний взгляд на сцену оргии и, не произнеся ни слова, отправился к себе домой. Сам Цицерон не мог бы с большим достоинством покинуть затянувшееся за полночь заседание сената, чем Мессала – залу разнузданного пьяного буйства.

Три часа спустя два гонца вошли в его комнату. Каждый получил из рук Мессалы запечатанное послание в двух экземплярах, представлявшее собой письмо Валерию Грату, прокуратору, по-прежнему имевшему своей резиденцией Цезарею. Гонцам было велено непременно и как можно скорее доставить это послание адресату. Один из гонцов должен был отправиться сушей, другой – морем; оба они должны были двигаться со всей возможной скоростью.

Поскольку нашему читателю крайне важно знать информацию, содержавшуюся в упомянутом послании, ниже мы приводим его текст полностью.

«Антиохия, XII день до июльских календ.

Мессала – Грату.

О мой Мидас!

Молю тебя не считать оскорблением подобное обращение, но увидеть в нем мою любовь и благодарность, а также признание того, что ты человек, неизмеримо более прочих осыпанный дарами судьбы. Что же до твоих ушей, которыми наделила тебя твоя матушка, то они всего лишь соответствуют всем твоим достоинствам.

О мой Мидас!

Я должен поведать тебе об удивительном событии, которое, хотя до сих пор окутано покровом тайны и являет собой поле для всяческих догадок и предположений, тем не менее заслуживает, я в этом не сомневаюсь, твоего самого пристального внимания.

Но сперва позволь мне освежить твою память. Припомни, как много лет назад в Иерусалиме существовала семья одного из правителей города, невероятно древняя и несметно богатая, – по имени Бен-Гур. Если память твоя не сохранила этого имени, то, если я не ошибаюсь, рана на твоей голове поможет тебе вспомнить все обстоятельства связанных с этой семьей событий.

Затем я хочу пробудить в тебе интерес к моему посланию. В качестве наказания за попытку покушения на твою жизнь – да помогут все боги стереть в памяти людской, что это была всего лишь случайность, – семья эта была схвачена и исчезла без следа, а имущество ее конфисковано. Так как подобные действия, о мой Мидас, были одобрены нашим цезарем, который столь же справедлив, сколь и мудр, – да лежат цветы на его алтаре вечно! – то не стоит нам стыдиться упоминания тех сумм, которые достались нам соответственно нашему участию в деле, и я не перестаю возносить тебе благодарность за возможность по сию пору непрерывно наслаждаться жизнью на ту долю, которая досталась мне.

В доказательство твоей мудрости – качество, за которое, как мне сказали, сын Гордия[79], с которым я столь отважно сравниваю тебя, никогда не был отмечен среди людей или богов, – я позволю себе далее припомнить, что, когда ты принимал меры в отношении семьи Бен-Гура, мы оба разработали план, который представлялся нам наиболее эффективным для осуществления преследуемых нами целей, поскольку обеспечивал молчание и вел к неизбежной, но естественной смерти. Ты, безусловно, припомнишь, что ты повелел сделать с матерью и сестрой злоумышленника; и если бы я ныне все-таки пожелал узнать, живы ли они или мертвы, то прекрасно понимаю, зная твое природное добросердечие, что был бы избавлен тобою от смерти лишь благодаря этому твоему качеству.

Но для сути моего нынешнего сообщения гораздо более существенно то, что, как я позволю себе напомнить, истинный преступник был сослан на галеры в качестве раба до конца жизни – так гласило предписание; и это придает событию, о котором я повествую тебе, еще более удивительный оттенок, потому что я сам видел и читал донесение о передаче преступника, подписанное трибуном, командовавшим галерой.

Полагаю, ты начинаешь теперь уделять гораздо больше внимания моему сообщению, о мой самый выдающийся из римлян!

Поскольку срок жизни человека при весле весьма недолог, то преступник, столь справедливо наказанный, должен был уже быть мертв, или, лучше сказать, одна из трех тысяч Океанид[80]должна была бы отнести его к своему мужу лет пять назад. А если ты простишь мне минутную слабость, о самый добродетельный и нежный из людей, то я скажу, поскольку я любил его в детстве и также потому, что он очень красив – порой, очарованный этой красотой, я величал его своим Ганимедом, – что он вправе попасть в объятия самой очаровательной из всех дочерей этого семейства. Полагая, однако, что он, безусловно, мертв, я целых пять лет провел в совершенном спокойствии, невинно наслаждаясь своим счастьем, в значительной доле обязанным ему. Делая признание в своей задолженности ему, я этим ни в малейшей мере не хочу уменьшить мой долг по отношению к тебе.

Ну а теперь я приступаю к изложению самого интересного.

Прошлым вечером, выступая в качестве хозяина торжества, даваемого в честь группы приезжих из Рима – их чрезвычайная молодость и неопытность привлекла мое сострадание, – я услышал странную историю. Максентий, консул, как ты знаешь, прибывает сегодня, чтобы возглавить военную кампанию против парфян. Среди его честолюбивых приближенных есть некий молодой человек, сын недавно умершего дуумвира Квинта Аррия. Мне представилась возможность более подробно расспросить об этом молодом человеке. Когда старший Аррий отправился в погоню за пиратами, разгром которых принес ему заслуженные почести, семьи у него не было. Вернувшись же из своего победоносного похода, он привел с собой наследника. А теперь соберись с силами, как подобает обладателю столь многих дарований вкупе с живыми сестерциями! Сын и наследник, о котором я повествую, – тот самый человек, которого ты в свое время отправил на галеры, тот самый Бен-Гур, который должен был умереть за веслом лет пять назад. Ныне же он вернулся, обладая несметным состоянием и званием, в качестве римского гражданина. Что ж, ты пребываешь столь высоко, о мой Мидас, что можешь позволить себе не тревожиться. Я же оказался в явной опасности – нет необходимости говорить тебе об этом. Да и кому об этом знать, как не тебе?

Скажешь ли ты по поводу всего этого: «Ну подумаешь»?

Когда Аррий, приемный отец этого призрака, вырвавшегося из объятий самой прекрасной из Океанид (смотри выше мои рассуждения, какой она должна была бы быть), вступил в битву с пиратами, его корабль был потоплен, а из всего экипажа остались в живых только двое – сам Аррий и этот его наследник.

Офицеры корабля, снявшие их с обломка, за который те держались, поведали, что спутник трибуна был молодым человеком, который, когда его подняли на палубу, был одет в рубище галерного раба.

Это должно звучать убедительно, но если ты против ожидания снова скажешь: «Ну подумаешь», то я должен сообщить тебе, о мой Мидас, что не далее как вчера мне представился случай – за что я благодарен Фортуне – встретиться с этим таинственным сыном Аррия лицом к лицу. И вот теперь я свидетельствую лично, что, хотя тогда я и не узнал его, это тот самый Бен-Гур, который многие годы был моим другом детства; тот самый Бен-Гур, который, будь он даже обыкновеннейшим из смертных, в этот самый момент думает о возмездии – потому что я на его месте думал бы о нем, – о возмездии, которое не ограничилось бы укорочением жизненного пути, но явилось бы возмездием за свою страну, мать, сестру, самого себя и – я называю это последним, хотя ты, возможно, считаешь, что это должно было бы быть упомянуто прежде всего, – за потерю состояния.