Читать книгу "Бен-Гур - Льюис Уоллес"

Как мы видим, Бен-Гур нынешним вечером выслушал всю историю из уст самого Балтазара. Был ли он удовлетворен?

Душу его омрачала тень, куда более плотная, чем та, которую отбрасывали сейчас на землю кроны пальм, – тень неуверенности, которая – обрати на это внимание, о читатель! – относилась больше к царству, нежели к царю.

«Что же это за царство? И каким оно должно быть?» – мысленно задавал себе вопрос Бен-Гур.

Так впервые были сформулированы вопросы, которые сопровождали Младенца до конца Его земного пути – непостижимые в Его время и спорные ныне, – настоящая загадка для всех, кто не хочет или не способен понять, что каждый человек представляет собой двуединство бессмертной Души и смертного Тела.

– Каким оно должно быть? – снова спросил себя Бен-Гур.

Нам, о читатель, Младенец сам ответил на этот вопрос, но для Бен-Гура существовали только слова Балтазара: «На земле, но не от нее самой – не для людей, но для их душ, – владение, исполненное невообразимой славы».

И разве удивительно, что несчастный юноша нашел эту фразу лишь усугубляющей загадку?

– Не руки человека создавали его, – в отчаянии рассуждал он. – У царя подобного царства нет нужды ни в подданных, ни в работниках, ни в советниках, ни в солдатах. Земля может погибнуть и возродиться вновь, а правительство может найти новые принципы для своего правления, нечто такое, что займет место Силы. Но что бы это могло быть?

Вот опять, о читатель!

То, что нам не дано увидеть, не мог прозреть и он. Мысль о том, что в Любви заключена величайшая сила, и сейчас дошла не до всех; тем более не каждый человек сможет внятно сформулировать, что для правительства и его задач – поддержания мира и порядка – Любовь куда лучше и действеннее, чем Сила.

В самый разгар его раздумий на плечо его легла рука.

– Мне надо кое-что сказать тебе, о сын Аррия, – произнес Илдерим, останавливаясь рядом. – Одно только слово, а затем я должен вернуться к себе, потому что час уже поздний.

– Я весь внимание, шейх.

– Что до вещей, о которых ты сегодня услышал, – почти без паузы продолжал Илдерим, – то поверь всему, кроме того, что касается сущности царства, которое установит Младенец, когда воцарится на земле. И не рассуждай об этом, пока не услышишь слов купца Симонидиса – этот добрый человек живет здесь, в Антиохии, и я познакомлю тебя с ним. Египтянин образно изложил тебе свои мечты, которые слишком хороши для грешной земли. Но Симонидис мудрее, он напомнит тебе слова ваших пророков, укажет даже книгу и страницу в ней, так что ты не сможешь отрицать, что Младенец воистину будет Царем Иерусалимским – да, клянусь великолепием Господним! – таким же царем, каким был Ирод, но только лучше и куда более могущественным. И тогда, вот увидишь, ты вкусишь радость отмщения. Я сказал. Мир тебе!

– Постой, шейх!

Если Илдерим и услышал его оклик, то не остановился.

– Опять этот Симонидис! – горько пробурчал Бен-Гур. – Симонидис здесь, Симонидис там; от кого только я не слышу о нем. Славно, однако, обложил меня этот слуга моего отца, который по крайней мере знает, как поскорее ухватить то, что на самом деле принадлежит мне. Неудивительно, что он если не мудрее, то побогаче этого египтянина. Клянусь Заветом! Не дело, когда неверующий пускается в путь, чтобы найти веру, которую он будет хранить, – и я этого не сделаю. Но что это? Поют… женский голос… или ангельский? Звук идет оттуда…

По озеру к становищу, что-то напевая, приближалась женщина. Голос ее разносился над гладкой как зеркало водой подобно напеву флейты, с каждой секундой все громче и громче. Вот послышались равномерные удары весел; несколько позже стали различимы слова песни – слова на чистейшем греческом языке, самом лучшем из всех существовавших тогда языков для выражения страстной печали.

Элегия

(Из египетской лирики)

Я тоскую, когда пою о заветной стране,

Лежащей за Сирийским морем.

Душистые ветры горючих песков

Несут жизнь ко мне.

Они колышут кроны раскидистых пальм,

Увы! уже не для меня;

И Нил в Мемфисе играет своей волной

Тоже не для меня.

О Нил! Ты по-прежнему бог для моей

ослабевшей души!

Твой образ тревожит сны мои;

И в снах я играю чашей твоего лотоса

И пою тебе песни былых времен.

Мемнонского колосса я слышу стон,

Моления из храмов Симбела,

И просыпаюсь, охваченный печалью и болью,

Потому что когда-то сказал – прощай!

Допевая последние слова песни, девушка миновала группу пальм, у которой стоял Бен-Гур. Последнее слово – прощай! – легло на душу Бен-Гура всей сладкой тяжестью разлуки. Через несколько секунд лодка без следа растворилась в густой темноте южной ночи.

Бен-Гур испустил протяжный вздох, почти неотличимый от стона.

– Я узнал ее – это дочь Балтазара! Какую прекрасную песнь она пела! И как прекрасна она сама!

Перед его мысленным взором всплыли ее большие миндалевидные глаза, чуть прикрытые опущенными веками, нежные розовые щеки, пухлые губы с ямочками в уголках и изящная гибкая фигура.

– Как же она прекрасна! – повторил он.

Сердце его страстно забилось в его груди.

И вслед за этим образом другое лицо всплыло из глубин его памяти, более молодое и почти столь же прекрасное – пусть не столь страстное, с еще неизгладившимися следами детства, но еще нежнее.

– Есфирь! – улыбаясь, произнес он. – Как я и пожелал, мне была послана звезда.

Он повернулся и медленными шагами направился к своему шатру.

Его жизнь была переполнена горечью и планами отмщения – в ней не было места для любви. Стал ли этот миг началом счастливой перемены?

И если в душе человека, вошедшего в шатер, что-то начало меняться, то чье влияние он испытывал?

Есфирь дала ему чашу.

То же самое сделала и египтянка.

И обе они явились ему в одно и то же время под кронами пальм.

Которая же?

Книга пятая

Лишь праведные дела благоухают,

Как цветок в уличной пыли.

И даже в пылу борьбы держись закона,

Рожденного бесстрастьем, чтобы видеть то,

Что может произойти.

Глава 1

Мессала открывает лицо

На следующее утро после вакханалии в дворцовой зале все оттоманки были усеяны телами молодых патрициев. Максентий мог приходить; все жители города могли приветствовать его; легион мог спускаться с холма Сульпия во всем блеске оружия и доспехов; от Нимфеума до Омфалуса могли разворачиваться церемонии, способные затмить все, о чем до сих пор слыхали на блестящем Востоке; но многие из тех, кому полагалось бы участвовать во всех этих мероприятиях, недвижно распластались на диванах там, где рухнули накануне или куда были небрежно перенесены равнодушными рабами. Они были способны принять участие в намечаемой встрече не больше, чем высеченные из камня скульптуры в мастерской современного художника – подняться и пуститься в вихре вальса.