Читать книгу "Близнецы - Тесса де Лоо"

10

«Œufs-en-neige»[95]— поэтическое название десерта, который во время войны помогал воздухом бороться с голодом. У Лотты сводило запястья, когда из двух яичных белков она взбивала чудо безразмерной пены.

— В голодную зиму я готовила его для детей, — сказала Лотта, зачерпывая ложкой один из островков, плавающих в ванильной подливке, — чтобы заглушить ощущение пустоты в животах.

Анна вздохнула.

— Не знала, что вы так голодали.

— Голод был более эффективным оружием, нежели «Фау-1», — отрезала Лотта.

Анна предпочла сменить тему:

— То, что тебя тогда почти занесло… мне знакомо это чувство абсолютного уединения посреди равнодушной природы, на фоне войны… и при этом овладевающее тобой желание умереть…

На следующий день в семинарию прибыли врачи и медсестры. Госпиталь заработал в полную силу. Идущий на поправку герр Тюпфер попросил официального разрешения, чтобы сестра Анна сопровождала его в разминочных прогулках по саду. Они медленно бродили среди подснежников и цветущего орешника. Тускло светило солнце, на заросшей мхом скамейке они присели передохнуть.

— Сестра, наше дело швах, — безжалостно заключил Тюпфер. — До сих пор маятник раскачивался из стороны в сторону, то на восток, то на запад, но сейчас он застыл посередине — они наступают отовсюду, чтобы нас уничтожить.

— Но у нас же есть еще «Фау-2»… — предположила Анна.

— Вы ведь в это не верите, сестра. Все кончено. Мои родители, жена, дети — все надеются на мое возвращение, но стоит сюда нагрянуть русским, как они расстреляют всех эсэсовцев.

Анна машинально кивнула — русские славились своей беспощадностью. Эсэсовцев можно было узнать даже без одежды — по вытатуированной на руке группе крови. Она огляделась вокруг, очень скоро русские сапоги раздавят эти подснежники. Впервые при мысли о конце войны к ней закрался страх — не за себя, но за раненых, которых она старалась поставить на ноги, ради которых жертвовала сном.

— Эх, сестра… — мрачный Тюпфер схватил ее подбородок и печально на нее посмотрел. — А до чего прекрасны были наши мечты…

Предчувствие надвигающейся катастрофы больше не отпускало ее. Трудно было спокойно ждать, но и не ждать тоже не получалось. В любом случае мальчик с пистолетом не желал бездействовать и просто наблюдать за падением Третьего рейха. Анна следила за ним, надеясь улучить подходящий момент, чтобы стащить у него оружие. В перерыве между дежурствами она садилась на край его постели и слушала лихорадочные планы, скрывающие его неспособность смириться с крушением идеалов. Он состоял в гитлерюгенде, когда эта организация еще не имела легального статуса; в уличной драке с коммунистической молодежью он лишился глаза. Его пыл помог ему стать офицером вермахта. И, даже находясь в лазарете с раздробленным коленом, он не помышлял о капитуляции. Однажды ночью, когда он спал, Анна осторожно вынула пистолет из-под подушки и, облегченно вздохнув, выбросила его в реку. На следующий день она подошла к нему, как ни в чем не бывало. Он схватил ее за руку, его глаза горели:

— Сестра, — с заговорщическим видом начал он, — пойдемте со мной в «Вервольф»!

Анна покачала головой. Он вызывал в ней сочувствие своими наивными фантазиями о движении «Вервольф» — отчаянных головах, отступивших в Альпы и полных решимости продолжить борьбу до последней капли крови.

— Ты с ума сошел, мальчик, все кончено, — сказала она тихо.

— Если вы правы, я пущу себе пулю в лоб, — решительно воскликнул он. — Живым они меня не заполучат.

В подтверждение серьезности своих намерений он пошарил под подушкой. Поняв, что там пусто, он пришел в ярость — где тот вор, укравший у него право распоряжаться собственной жизнью! Он с трудом слез с кровати и, взбешенный, захромал по палате, волоча за собой ногу с раздробленным коленом.

Анна загородила ему путь.

— Хватит кричать! Пистолет лежит на дне Дуная. Это я его выкинула, остальные тут ни при чем. Меня попросили об этом твои родители, я выполнила свое обещание.

На нее ошеломленно смотрел один глаз. Мальчик застыл на месте со сжатыми кулаками, все его тело содрогалось от напряжения. И тут он разразился рыданиями, боевой дух испарился, он скорчился в комок, как от удара. Опираясь на Анну всей своей тяжестью, он позволил отвести себя в кровать.

Война набирала обороты. Линц отделяли от фронта какие-то двадцать пять километров. Для раненых, которые были в состоянии хоть как-то передвигаться, и для тех, кого можно было нести, спешно организовали ночную отправку в Германию. Явились все, кроме двенадцати пациентов с тяжелыми ранениями спины — их существование сводилось к лежанию на животе. В ту ночь Анне поручили дежурить возле их кроватей. Растроганная, она пошла попрощаться со своими подопечными из Вены.

— Ну-ка, откройте… — приказал герр Тюпфер, указывая костылем на ящик.

Несколько секунд Анна провозилась с замком, наверху лежал сверток.

— Выньте его оттуда и закройте ящик.

Она подчинилась. Сердце выскакивало из груди, все это время он заботился о ней, а сейчас уезжал.

— Пойдемте, — позвал он, — пойдемте со мной. — В углу длинного холодного коридора он вскрыл сверток. Его руки дрожали. — Слушайте внимательно. Это шоколад, я хранил его для жены, но, думаю, что именно вам он сейчас пригодится. Мы все уезжаем, ночью вы останетесь совсем одна: ешьте этот шоколад, вам он необходим.

Тюпфер обладал даром пророчества. В ту ночь в опустевшей семинарии Анна сидела при свете свечи, рядом с двенадцатью пациентами, которых узнавала не по лицам, а по характеру их ранений. Она сидела и исполняла последний приказ Тюпфера, до умопомрачения наедаясь его шоколадом, дабы подавить в себе осознание того, что ее все бросили. К утру она вышла из ступора. Качаясь от усталости и тошноты, она выбралась из палаты. Семинария выглядела такой же вымершей, как и в ночь их прибытия: врачи, медсестры с перевязочным материалом и медикаментами исчезли, даже толстяк в шелковой пижаме и тот покинул тонущий корабль. Царило торжественное, почти благочестивое безмолвие — предвестник финальной бойни? Так же как давящая тишина обычно предшествует шквальным ветрам перед грозой? Что делала она в этом Богом забытом месте, вдали от дома? От дома? Да ведь у нее не было ни дома, ни семьи, ни яблоневого сада… никого, кто бы по ней тосковал. Анна слышала эхо собственных шагов по керамической плитке, как будто она преследовала саму себя. Каждая палата, куда она входила, своей безлюдностью усугубляла ее одиночество. Дом с пустыми комнатами из сна… вереница пустых комнат… «Сестра!..» Стон пациентов, отданных ей на попечение подобно смертельно больным младенцам, заставил ее вернуться. Но она не могла облегчить их страдания, не могла обработать их раны — под рукой были лишь клочки бумаги, она удаляла гной и вяло их утешала. Пронизывавшие ее мысли, ощущерия не задевали ни одной струны — она погрузилась в мрачное, угрюмое ожидание. День, казавшийся вечностью, медленно перетек в вечер, но никто так и не пришел ее сменить. Неужели все их забыли? Неужели они не упомянуты ни в одном плане, ни в одной схеме? Их что, уже окончательно вычеркнули из жизни? Электричество отключили неделю назад, они обходились свечами — но их тоже забрали. Она сидела на посту в темноте; можно было подумать, что раненые уже почили вечным сном. Их было тринадцать, но каждый боролся с отчаяньем в одиночку. Очевидно, здесь завершались все ее скитания; это была точка, где обрывались все ниточки. Мыльный пузырь лопнул, оставив за собой пустоту, а в ней — лишь запах умирающих.