Читать книгу ""Империя!", или Крутые подступы к Гарбадейлу - Иэн Бэнкс"

— Знаешь, Олбан, на самом деле ты далеко не так остроумен, как тебе кажется.

— Я и не пытаюсь острить, Уин, — сказал он, кивнув в сторону подноса. — Серьезно. Положить тебе что-нибудь? А то, честно говоря, у меня в тарелке все остывает.

— Бекон, котлету, почки, — перечислила Уин и добавила: — Пожалуйста.

Олбан повиновался, придержав язык, чтобы ненароком не принести извинения за отсутствие бараньих глаз и обезьяньих яичек.

Уин без энтузиазма посмотрела на свою тарелку.

— Выглядит уныло, — сказала она. — Надо бы добавить помидоров.

— Оформление — немаловажная вещь, — согласился он, выполняя просьбу.

— Ты меня беспокоишь, Олбан, — сказала Уин, в молчании съев несколько кусочков.

— Правда, Уин?

— Ты меня всегда беспокоил. А сейчас особенно.

— Что же тебя беспокоит?

— Олбан, я не могу открыть тебе всего, что меня угнетает. — Он решил, что ее потянуло на патетику. — Но поверь, у меня сердце не на месте.

— Верю.

— Ты всегда отдаешь себе отчет в своих действиях?

Олбан откинулся на спинку стула. Ну и вопросик, подумал он.

— Ты имеешь в виду — лучше других?

Уин пропустила это мимо ушей.

— Да или нет?

Он подумал, не ответить ли в лоб. К чему этот допрос? Много ли найдется людей, которые честно ответят «да»?

— Уин. — Он положил нож и вилку. — Что ты хочешь услышать?

— В данный момент хочу услышать ответ на свой вопрос.

— Тогда я отвечаю «да». Да, я всегда знаю, что делаю. А ты?

— Речь не обо мне, Олбан.

— Мне кажется, речь идет о твоем отношении ко мне, Уин.

— А мне кажется, речь идет о твоем отношении к работе, к фирме, к семье и собственной жизни.

— Это значительное обобщение.

— Ты когда-нибудь задумывался о своих действиях?

— Уин, что за вопрос? — запротестовал он. — Я же сказал — да. По-моему, я всегда знаю, что делаю. Можно сказать, со школьной скамьи — с тех пор, как засел за учебу, чтобы сдать экзамены. В универе я осознанно выбрал специализацию, а затем стал работать в фирме. По-моему, у меня получалось неплохо. Да и сейчас вроде бы работаю с толком.

— Никогда не предполагала, что ты придешь в фирму, — призналась Уин.

Закончив завтрак, она положила нож и вилку. Неуловимым образом она успела съесть все, что у нее было в тарелке, — кроме помидоров.

— Тем не менее я это сделал, — сказал он.

— Кто бы мог подумать, что ты поступишь на экономический? А когда ты приступил к учебе, мне казалось, ты вот-вот завалишь все курсы и переключишься на что-нибудь более близкое к искусству.

— К искусству?

— Ты ведь пописывал стишки, верно?

— Когда был еще совсем зелен. По-моему, в таком возрасте все через это проходят.

— Так или иначе, ты меня удивил. — Уин промокнула губы краешком накрахмаленной салфетки, ничуть не нарушив безупречный контур губной помады. — Я даже подумала: не пришел ли ты работать в фирму только потому, что это сделала твоя кузина Софи?

Ах ты змея подколодная!

Глядя в сторону, он притворно хмыкнул да еще сделал вид, будто вынужден сдерживать смех, чтобы показать, насколько абсурдно такое предположение. На самом-то деле она попала в точку. Именно по этой причине он ни за что в жизни не признался бы — тем более бабке Уин, — что это правда. Откашлявшись, он расправил плечи и сложил руки на груди.

— Нет, Уин. С ней я порвал несколько раньше, чем решил, как буду строить свою жизнь.

— Вот как? — В ее голосе почему-то не прозвучало вопроса. — Мне казалось, твое чувство было достаточно прочным. Буквально пару лет назад; а это наводит на мысль, что ты хранишь его и по сей день. Если ты готов нести в себе неразделенную любовь двенадцать лет, то почему бы и не на два года дольше?

Олбана привела в бешенство такая уловка: начав с общих рассуждений, Уин перевела разговор совсем в другую плоскость да еще затронула самые больные струны. Вопрос был лишь в том, много ли разнюхала эта старая крыса. Неужели Софи рассказала ей про ту эскападу в Сингапуре? Он открыл этой девушке сердце и признался, что все еще любит ее, что она была и остается для него единственной и так будет всегда — а она потом выболтала это Уин?

Неужели он все испортил тем, что напился? А как иначе: он слишком боялся быть отвергнутым, чтобы признаваться в любви на трезвую голову. Спиртное развязало ему язык, помогло преодолеть извечную британскую сдержанность, которую он умудрился приобрести в своей семье или в школе, а может, впитал с британской водой, с молоком матери и еще бог весть с чем. Алкоголь не имел никакого отношения к чувствам, а лишь давал возможность выразить их словами; сами чувства он носил с собой всегда — и в пьяном угаре, и в трезвом уме, и во сне, и наяву. Просто он не мог себе в этом признаться. Он же не сумасшедший. Хотя, вполне возможно, где-то он переусердствовал и выставил себя убогим желторотым слюнтяем.

Он сумел очень быстро, меньше чем за сутки, элементарным способом отодвинуть тот эпизод на задворки памяти: одурманил себя, не без помощи Филдинга, взрывоопасной смесью из алкоголя и сомнительных наркотиков. Средство оказалось едва ли не слишком действенным: оно затушевало и затуманило тот случай, сделало его трудноразличимым. Произошедшее было настолько созвучно той буре умопомрачения, которая закружила их с Филдингом, что вскоре слилось с горячечной круговертью: реальное, но не до конца, с неверными проблесками подлинных воспоминаний.

Неужели Софи проговорилась бабке? Неужели она проявила такую черствость, неужели так сильно хотела унизить его? А может, он так мало для нее значил, что она даже не подумала, какую обиду, какую постыдную муку причинит ему, если передаст Уин его слова? Говори полуправду. Так легче всего защититься.

— Уин, — начал он с улыбкой, стараясь не сорваться, — Софи всегда будет для меня кое-что значить. Ведь она — моя первая любовь. Детская любовь, если угодно, но в свое время это было сильным чувством.

— Знаю, видела, — ядовито бросила Уин.

Он понял: речь идет о том последнем дне в Лидкомбе, когда Уин с Джеймсом застукали его и Софи в траве. В нем опять вскипело прежнее чувство стыда — и злобы на себя за неспособность от него избавиться. Он сознательно задержал дыхание и мысленно приказал сердцу биться спокойнее. Боже, думал он, это все уже быльем поросло: старая история, ворошить которую, по общему мнению, не стоит.

— Как бы то ни было, — сказал он, выпятил нижнюю губу и откинулся назад, неопределенно разведя руками, прежде чем сложить их на груди, — с тех пор много воды утекло.

— У нас, очевидно, эту тему затрагивать не принято: люди либо ухмыляются, либо хохочут. Но все было сделано ради твоего же блага. — Она слегка откинула голову, будто подначивая его либо ухмыльнуться, либо захохотать. — Я знала это тогда и знаю это сейчас. Ты, должно быть, возненавидел меня, Олбан, это понятно. — И продолжила с холодной улыбкой. — Подозреваю, где-то в глубине души ты все еще ненавидишь меня, Олбан.