Читать книгу "Ошибка Перикла - Иван Аврамов"

ГЛАВА III

Косой луч солнца, тонким сверлом продырявив слюдяное оконце, заставил спящего прикрыть глаза ладонью и внес поправку в сновидение — агора, где разъяренный колбасник хотел побить Сострата за то, что тот в мгновение ока съел кусок ароматного копченого мяса, не заплатив за него, внезапно, будто ее и не было вовсе, будто Сострат и не пытался защититься от здоровенного наседающего торговца ватными немощными руками, куда-то отступила, исчезла, и теперь, всецело отдаваясь блаженству, он уже лежал на усеянном каменной крошкой берегу Алфея, с наслаждением чувствуя, как солнце нагревает закрытые веки, на которые извне наплывает теплое алое золото. И так хорошо было безмятежному Сострату, что век бы не открывал глаз, а нежился подле реки своего детства. Но утро разгоралось все сильнее, и совсем скоро в убогой комнате не осталось такого местечка, куда бы не проник солнечный свет — человек на деревянном топчане, покрытом тощей циновкой, заворочался, протяжно зевнул и проснулся. Он, кажется, полежал бы еще, но входная дверь громко хлопнула и настоянную с ночи тишину неприятно резанул голос Клитагоры:

— Эй, лежебока, ты еще в постели? Весь город давно уже на ногах.

— Уймись, женщина, — нехотя откликнулся Сострат. — Если то, на чем я лежу, ты называешь постелью, значит, с твоими глазами что-то случилось.

— Ты прав, — Клитагора остановилась у порога, не изъявляя никакого желания подойти поближе. У нее были темные глаза, роскошные густые волосы, полные красные губы и, если бы не большой крючковатый нос, вполне сошла бы за красавицу. Впрочем, когда-то она понравилась Сострату больше не лицом, а статью. Здесь уж есть на что посмотреть, не зря любвеобильные афиняне часто оборачиваются ей вслед.

— Ты, муженек, прав, — повторила Клитагора, поджимая сочные свои губы. — В первый раз глаза подвели меня, когда я увидела тебя и подумала, что буду за тобой, как за «Длинными стенами». О, всемогущие боги, вы свидетели, как я глубоко ошиблась. Но глаза — это еще полбеды. Зачем я, глупая, поверила тебе, когда бросила родное подворье в селе, где, на худой конец, у нас были бы и оливки, и виноград, и хлеб, и мед, и сыр…Зачем развесила уши, которые ты, никчемный, прожужжал сладкими посулами: «Откроем в городе мастерскую, обзаведемся рабами, заживем припеваючи. Из театра вылезать не будем!..».

— Но ведь ходим же, — вяло возразил Сострат.

— Благодаря Периклу, а не тебе. Если бы не теорикон,[35]что бы ты, интересно, запел? Да и какая, скажите на милость, радость от театра, если в животе спозаранку и до ночи урчит, будто там поселилась тысяча медведей?

— Замолчи, Клитагора! Мне уже кажется, что в нашем доме бьют в тимпан![36]

Под Состратом протяжно заскрипел топчан. Вытертая, залосненная, как долго послужившее седло, циновка чуть съехала набок. Он понуро вышел из дома, и Клитагора, вдруг почувствовав острую жалость к мужу, уже укоряла себя, что затеяла этот скандал. Конечно, ее Сострат никакой не лежебока, рвется изо всех жил, чтобы в доме было хоть какое-то подобие достатка, однако ничего не получается. И руки у него золотые, и воин он храбрый, а вот, поди ж ты, из нужды не выходит. Почему?

Сострат на дворе сполоснул лицо холодной водой из деревянной бадьи, утираться не стал, потому что чистого тряпья поблизости не оказалось. Ветерок, впрочем, лучше всякого полотенца — на дворе уже жарковато, и Сострат, подставляя ему лицо, порадовался свежести, благодаря которой в голове зашевелились ясные и дельные мысли. И главная из них — придется, видимо, пожертвовать последней фамильной реликвией, перешедшей от прадеда к деду, от деда — к отцу, а от того, наконец, к Сострату. Впрочем, даже это не спасает — за солового жеребца он должен одиннадцать мин[37]Арифрону, за седло и попону — еще три мины Ликсу, еще шесть с половиной мин — Никомаху за последнюю партию кожи, которая, к тому же, оказалась с гнильцой: вот после этого и верь людям на слово. Это долги, занесенные Состратом в домашнюю книгу, надо, кстати, еще раз посмотреть, может, о каком-то и запамятовал, но ведь, помимо них, надо еще как-то жить-перебиваться, двух сыновей-подростков и дочь, совсем еще малышку, кормить…

Сострат озабоченно вошел в дом. Ноги сами понесли его к столу — что там Клитагора придумала на завтрак? Съел бы, кажется, жареного вола целиком — не случайно в дурацком сне умял копченое мясо, даже не прожевав его как следует, а самое смешное, нет, самое постыдное — не уплатив за еду колбаснику.

Сострат кисло поморщился — на чисто выскобленной столешнице веером рассыпался тонкий пучок щавеля, а несколько стебельков сельдерея кучно лежали рядом с краюшкой засохшей позавчерашней лепешки. На все это «великолепие» уныло взирал щербатый килик,[38]в котором не вино, а холодная колодезная вода. Ах, ино бы не помешало! Глоток его наверняка позволил бы отвлечься от мрачных дум. Несколько амфор в подполе пусты, это он знает точно. Может, в той, что в чулане, есть хоть что-то на дне? Встряхнул пустую двуручную амфору, даже заглянул в узкое, как знаменитое ущелье,[39]горлышко — ни капли.

Критически осмотрев еще раз нехитрую снедь, Сострат вымученно пошутил:

— А горькая редька еще не созрела?

— Как только наступит гекатомбэон,[40]будет тебе и редька, — серьезно ответила Клитагора, тут же, в свою очередь, не удержавшись от подначки: — А мастики перистолистной тебе не хочется?

— Был бы козлом — не отказался, — усмехнулся Сострат. — Знаешь, что я придумал, покуда умывался? Отнесу-ка я в город нашу чернофигурную вазу. Или в заклад отдам, или вообще продам.

— Жаль. Это единственная наша ценность. Без нее дом опустеет.

— Думаю, пять-шесть декадрахм за нее дадут. Это ведь очень старинная ваза. Отец говорил, что ее расписал какой-то знаменитый родосский живописец. Прадед, когда ее приобрел, отдал взрослую овцу и два медимна[41]отборной пшеницы. По тем временам это было немало. А сейчас ее стоимость возросла многократно. Ну-ка, принеси вазу.

Бережно протерев вазу мягкой ветошью и напоследок сдунув с нее последние пылинки, Клитагора осторожно поставила ее перед Состратом. Он еще раз вгляделся в тонкий изысканный рисунок — художник изобразил Сарпедона, тело которого благоговейно несли по воздуху Сон и Смерть. Кто таков Сарпедон, Сострат знал — ликийский царь, его Европа родила от Зевса, и приходился он братом царю Крита Миносу и Радаманту, судье в Аиде.[42]Храбреца и героя Сарпедона, верного союзника троянцев, убил под Троей доблестный Патрокл, сын Менетия, друг богоподобного Ахиллеса.