Читать книгу "Ошибка Перикла - Иван Аврамов"

— Кто они?

— Ближайшие друзья господина.

Аспасия кивает, и Евангел тихо удаляется.

Когда друзья приблизились к его смертному ложу, Перикл лежал с закрытыми глазами, он никого не видел, а только слышал. Они же, думая, что он в полном забытьи, после некоторого молчания заговорили, произнося слова, приличествующие последним минутам великого человека. И все, что излетало из их уст, было сущей правдой.

— Перикл воздвиг девять трофеев, всегда ставя врагов Афин на свое место.

— Сорок лет он правил нашим городом, и мало кто сравнится с ним в его деяниях во славу и на благо Афин.

— Перикл наполнил казну города золотом и серебром, он сделал его самым могущественным в Элладе.

— Никогда мы не располагали таким мощным флотом, как сейчас. Воистину прав Олимпиец: пока наши корабли целы, пока они в грозном движении, нам не страшен никакой враг.

Пришедшие восхваляли самые разные добродетели того, кого уже призывали к себе всемогущие боги Олимпа: его возвышенный ум и изумительное красноречие, его отеческую заботу о народе, покровительство поэтам, философам, музыкантам, скульпторам, художникам, ученым, все то, чем были наполнены дни и труды величайшего из афинян.

— Он построил «Длинные стены»…

— Исегория, исотимия, исономия[210]— его законные дети…

— Он прирастил Афинам новые колонии…

— Он усмирил Эвбею и Самос…

И когда Перикл, о чьем присутствии среди живых свидетельствовало разве что его редкое, прерывистое дыхание, вдруг привстал на локтях, это повергло стоящих у его смертного одра в мистическое изумление. Он открыл глаза и, задержав на каждом взор, отчетливо произнес:

— Вы хвалите меня за то, что совершали и многие другие, но о самом великом, что я сделал, не говорите ничего. Ведь за годы моего правления ни один афинянин не был казнен по моему приказу, никто и никогда в Афинах не надел из-за меня черного плаща.[211]

В полной тишине Перикл, прикрыв глаза, откинулся навзничь. Теперь он никого уже не слышал, он только видел.

Он видел себя, идущего по улицам Афин, в белоснежном гиматии, каждая складка которого безупречна, как у мраморных статуй, изваянных его другом Фидием; он видел людей, которые останавливались и смотрели на него, не издавая ни звука; он прошел агору, которая мгновенно затихла и устремилась на него тысячами глаз; он шел только вперед и знал, что нельзя ему, как и Орфею, оглянуться назад, все то, что оставалось позади, уже принадлежало другим, тем, кто еще жил и кто только еще появится на свет; он приближался к Акрополю, над которым в немыслимой высоте парила Зевсова птица — громадный орел, и, поднявшись по ступенькам, вошел в Пропилеи, над которыми так славно потрудился Мнесикл и чью щемящую красоту усиливало тесное, гармоничное соседство ионийских и дорических колонн, и задержался взглядом на изящном, маленьком, как его Аспасия, что оставалась в той, уже недоступной ему жизни, храме Афины Промахос и, конечно же, на Парфеноне, который на мгновение ослепил его мягким, сияющим блеском белого пентеликонского мрамора. Он прошел весь Акрополь, зная, что сейчас ступеньки поведут его вниз.

Он медленно, несуетливо спускался и уже видел перед собой стылую ровную, в черных сверкающих бликах ленту Стикса, и унылую ладью, наполовину вытащенную на берег, где напоготове стоял, угрюмо перетаптываясь с ноги на ногу, Харон.

Харон ждал, пока Перикл подойдет ближе.