Читать книгу "Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть 4. Демон и лабиринт - Александр Фурман"

Однако вскоре Лидия Семеновна пожаловала с проверкой. Заглянув в последние, действительно уже кривовато заполненные «окошечки», она заявила, что вся работа никуда не годится. Продолжая выписывать буковку за буковкой, Фурман терпеливо начал объяснять, почему качество к концу стало ухудшаться, но был прерван неожиданным вопросом: «А почему ты (так она обращалась ко всем подчиненным) позволяешь себе сидеть, когда с тобой разговаривает человек намного старше тебя по возрасту? Не говоря уже о том, что этот человек – женщина. Видимо, те кто занимался твоим воспитанием, забыли научить тебя правилам культурного поведения в общественном месте».

От столь «изысканной» школьной наглости Фурман, все это время сидевший на стуле задом наперед в рискованной рабочей позе с опорой на две ножки, жестко и с громким стуком приземлился, едва не опрокинувшись. Возможно, он уже очень устал, но ядовитая атака этого несчастного существа его даже слегка насмешила. На секунду он с машинальной готовностью задумался над вопросом, кто и при каких обстоятельствах обучал его правилам этикета. Впрочем, и «человек-женщина», и «общественное место» были настоящими перлами. Очнувшись, он сказал с добродушным упреком:

– Лидия Семеновна! Ну зачем вы так со мной разговариваете? Вы же видели, что я продолжаю работать. Откуда мне было знать, что вы собираетесь что-то со мной обсуждать? Может, вы просто шли мимо и остановились на секунду. Если вы хотите присесть – пожалуйста, вот свободный стул. Я не понимаю, зачем вокруг этого разводить такие сложные церемонии. Возможно, вы правы, и я чему-то так и не научился у своих воспитателей. Хотя на самом деле я не думаю, что с моими манерами все так уж плохо. Неужели вы правда считаете, что при вашем появлении я должен был немедленно бросить срочную работу, которую вы же мне и поручили, и встать перед вами по стойке смирно? Мы ведь вроде в библиотеке, а не в армии. И, кстати, почему вы всем нам «тыкаете», хотя мы вежливо обращаемся к вам на «вы»? По-моему, это никак нельзя назвать «культурным поведением в общественном месте»…

Тихая девушка, которая прислушивалась к их разговору, для виду разыскивая что-то на соседних стеллажах, давно уже стояла с испуганно открытым ртом. Сама Лидия Семеновна смотрела на Фурмана сверху вниз (видимо, это был редкий для нее ракурс, учитывая ее рост) со странным выражением, которое из-за сильно увеличивающих стекол очков можно было принять за спокойное охотничье любопытство.

– Продолжай-продолжай! Я с интересом тебя еще послушаю. Ты говоришь довольно неожиданные для меня вещи. Очень хорошо, что ты наконец решил раскрыться перед нами и мы можем понять, что ты за человек. Ведь до сих пор ты в основном только молча улыбался. И мы все гадали, что же за этим может скрываться. Но должна при знать, что улыбка у тебя хорошая.

Фурман решил, что надо немного сбавить тон.

– Лидия Семеновна, я совершенно не собираюсь с вами ссориться. Просто мне стало обидно, когда вы не глядя назвали все сделанное мною «халтурой», да еще и несправедливо отозвались о моих воспитателях. Я во обще очень не люблю халтурить – так уж меня воспитали. Поэтому я работал честно, старался, делал что мог – и если оценивать результат моего труда объективно, то бóльшая часть получилась нормально и даже хорошо. Я пытался вам объяснить, почему некоторые места вышли хуже, но вы даже не стали меня слушать. Если вам не нравятся какие-то конкретные детали, то их легко можно переделать – я готов, тут нет никаких проблем! Хотя лучше сделать это завтра, на свежую голову, как я вам уже предлагал. Кстати, о «халтуре»: официально наш рабочий день закончился почти час назад, но я остался по вашей просьбе, чтобы доделать все сегодня, пусть и в ущерб качеству из-за спешки. Могу сидеть здесь хоть до полуночи, если надо…

Однако Лидия Семеновна оказалась опытным и чрезвычайно выносливым спорщиком-скандалистом. Слово за слово, один запальчивый аргумент за другим завели этот разговор очень, очень далеко. Бедная девушка, которую она в какой-то момент привлекла в свидетели своей хитрой правоты, теперь смотрела на Фурмана со злым осуждением, как на опасного возмутителя спокойствия, покусившегося на основы. Но и они его сильно недооценили: в конце концов, когда в окопах начало происходить уже что-то похожее на братание изможденных противников, он сказал им, что увольняется. С завтрашнего дня. Как это?! Они еще долго не могли поверить, что он это вправду сделает. Пытались доказать ему и себе, что это невозможно по самым разным причинам – юридическим, моральным, финансовыми просто человеческим. Пытались ему угрожать, а потом стали извиняться за свою грубость и жестокость. Но было уже поздно. Он написал на имя директора заявление об уходе по собственному желанию по причине неразрешимого конфликта с коллективом и…

Свободен, о боже! Свободен!

Дневниковая запись Фурмана на отдельном листке

27 декабря 1976

Последнее время мне часто кажется, что действительно жизнь моя глупа и легка до отвращения и удивления и является она сплошь проявлением какой-то придуманности и психопатства: все эти безработности, отказы от институтов, споры со старушками и бабками (может быть, я и впрямь упоминал Маркса, когда ругался с Лидией Семеновной в библиотеке, – не помню четко)…

Охотники на привале

Осенью уже почти угасшая мечта Фурмана о дружеском эпистолярном общении получила неожиданное развитие. После его возвращения в Москву сразу с десяток «товарищей» вдруг захотели вступить с ним в переписку, а вскоре «эпистолярная эпидемия» охватила и часть его московского круга. Теперь он получал и отправлял по два-три письма ежедневно, и чаще всего это были не какие-то коротенькие записки, а многостраничные послания, полные изощренной словесной игры, взаимной воспитательной заботы и изысканных лирических наблюдений. Над некоторыми своими письмами Фурман проводил по нескольку дней и ночей, и это время казалось ему лучшим в его бессмысленно утекающей жизни.

Нередко переписка была намного увлекательнее, чем реальные встречи и разговоры. За эту осень у него дома «с ответными визитами» перебывало немало гостей из Карелии. Принимая на своей территории и без того немногословных северян, мгновенно оглушаемых и подавляемых его огромным родным городом, он ощущал странную раздвоенность. Их полугодовая общая жизнь, внутри которой они были важны друг для друга, стремительно превращалась в обычные, ни к чему не ведущие воспоминания, и точки живого соприкосновения с каждым из гостей приходилось нащупывать чуть ли не заново. Но попытки Фурмана завязать «серьезный разговор» по большей части оказывались совершенно неуместными – для провинциалов поездка в столицу на пару-тройку дней была захватывающим приключением, которое требовало от них особой сомнамбулической сосредоточенности, и обычно к вечеру они уже просто валились с ног от усталости. Ждать от этих бедных затерянных путешественников какого-то «глубокого общения» было глупо, совсем не за этим они приезжали, но Фурман все равно каждый раз испытывал разочарование.

Самым неожиданным для него стало появление «товарищеского» комиссара Наташи. В своем коротком предупредительном письме она сообщила, что собирается в Москву «по личному делу», о котором в Петрозаводске никто не знает, и ей нужно всего лишь где-то переночевать. Фурману очень не понравились ни ее секреты, ни то, что его так откровенно используют, но, справившись с гневом, он все же решил честно отыграть роль гостеприимного хозяина. Видимо, это ему удалось, потому что в следующий свой трехдневный приезд Наташа держалась уже вполне дружелюбно – даже чмокнула его в щеку при встрече на вокзале и по-свойски взяла под руку (и то и другое в их юношеских компаниях абсолютно не было принято и молчаливо считалось «пошлостью»). В последний вечер они осторожно разговорились на кухне, и тут Наташе вздумалось на всякий случай проверить, известно ли ему что-нибудь о ее Ужасной Главной Тайне. Фурман поначалу насмешливо наблюдал за ее наивно упрямыми манипуляциями и обходными маневрами – и вдруг почувствовал острую, почти до слез, мстительную жалость к этой чужой, запутавшейся в собственных интригах девушке… Как бы то ни было, дразнящая игра в уклончивые вопросы и ответы с роковой неизбежностью подвела их к той странно волнующей точке, в которой Наташу внезапно пронзила кошмарная догадка: «Так ты все знал!» Фурман печально кивнул. «И молчал?! Но почему?! Хотя нет, можешь не отвечать. Теперь я, кажется, многое начинаю понимать… Но ведь это означает, что и другие тоже знают?..» Она потрясенно качала головой, повторяя: «Не может быть… я тебе не верю… этого просто не может быть! Признайся, ты меня разыгрываешь?..» Но потом у нее возникла «объясняющая» ассоциация со сказкой о голом короле – и она сердито расплакалась. Фурману пришлось ее успокаивать и убеждать, что знают не все, а только несколько человек; что это вовсе не ситуация «публичного позора», как ей показалось в первый момент; и что он лично совсем не осуждает ее, а наоборот, сочувствует и уже давно думает, как ей можно помочь (действительно, еще весной, в Петрозаводске, он пытался написать Наташе письмо, но так и не смог найти правильную интонацию)… Впрочем, оказалось, что все произошло как раз вовремя. Раньше тайна создавала между ними непреодолимую дистанцию взаимного недоверия, но теперь Наташа, по ее признанию, уже и сама готовилась к тому, чтобы серьезно повернуть свою жизнь, и была благодарна Фурману за возможность выговориться. При этом она никого не винила, ни о чем не жалела и по-женски гордилась собой. Фурман даже позавидовал ее внутренней независимости и отваге, с которыми она относилась к собственной судьбе.