Читать книгу "Блуждающий разум: Как средневековые монахи учат нас концентрации внимания, сосредоточенности и усидчивости - Джейми Крейнер"

ждет тяжелая нагрузка. Игумен Синайского монастыря Иоанн Лествичник[33] писал в VII веке, что, вообще-то, «если бы люди вполне осознавали это, никто не отрекся бы от мира» {11}. Даже когда человек принимал фундаментальное решение отказаться от всего, ему постоянно приходилось прикладывать усилия, чтобы освободиться от собственности, социальных связей, повседневных драм и прочих вещей, до сих пор поглощавших внимание.

* * *

Единой готовой формулы для подобного освобождения просто не существовало. Монахи обрезали эти нити по-разному, поскольку разграничить «мир» и «отречение» означало распределить по категориям вещи и понятия, очевидным образом не укладывающиеся в эти категории. Что отвлекает от Бога, если Бог во всем? Что отвлекает человека от его морального долга, если личность – часть целостной космической системы?

Обязательный отказ от имущества, например, на практике принимал разные формы. Монахи любили рассказывать истории об отшельниках, которые доводили отказ от собственности до того, что отдавали даже свои Евангелия. Но про такие случаи и судачили оттого, что происходили они редко. В конце IV века Августин всячески уговаривал женщин и мужчин, живших в подконтрольных ему монастырях, раздать все свое добро. И все же, как явствует из его писем, у иных монахов уходило довольно много времени на полное избавление от имущества – как правило, потому, что сначала им требовалось обеспечить надежное будущее своих матерей, братьев, сестер и прочих зависимых родственников. А если они жили на территории Римской империи и принадлежали к слою городской администрации, то, прежде чем отречься от мира, им приходилось сперва улаживать всякие бюрократические и налоговые дела. Финансовые договоренности были вопросом щепетильным, даже для людей, не обремененных особыми фискальными трудностями, а потому некоторые монастыри предпочитали юридически оформлять акт полного отказа от имущества и настаивали, чтобы перед постригом будущие монахи уступили всю собственность и подтвердили это письменно. Состояние могло отойти монастырю или любому человеку на выбор, главное уже на старте окончательно и бесповоротно отказаться от всего имущества {12}.

На противоположном конце шкалы находятся многие египетские монастыри, позволявшие сохранять личное имущество вплоть до IX века. Об этом свидетельствуют записанные на папирусе контракты и прочие юридические документы, откуда явствует, что отдельные монахи владели и различным образом распоряжались землей, мастерскими, рабами и даже своими кельями. А в Средиземноморском регионе братья искали какую-нибудь халтуру на стороне, чтобы подзаработать, – иногда не ради наживы, а просто от беспокойства за свое будущее. Например, Иоанн Кассиан, весьма проницательный психолог, встречал монахов, сильно обеспокоенных тем, что они могут заболеть или состариться и не иметь средств на лечение. Он не считал, что таковое беспокойство – достаточное основание для приносящей доход подработки, но соглашались с ним, очевидно, не все {13}.

Противоречивые подходы отражают расхождение во взглядах на сам вопрос: обладают ли сами по себе собственность и подработка такими свойствами, которые непременно засасывают монаха в пучину? В конце концов, цель ведь не просто в отказе от материального имущества. Для монаха это лишь предварительное условие перед отречением от главного владения – «своего тайного достояния, то есть ума и мыслей» (как это формулировалось в одном популярном сборнике наставлений IV века) {14}. Настоящей ценностью считалось обладание не собственностью, а вниманием, и монахи приходили к очень разным выводам насчет того, как личные вещи влияют на мысли, и, соответственно, как с ними, вещами, поступать. Некоторые заключали, что определенные формы владения имуществом вовсе не вредны для монашеского сознания.

В одних обителях от братьев требовали, чтобы они не говорили о вещах «мое», в каких-то считалось, что вся одежда – общая. Но где-то каждого монаха обеспечивали личным комплектом одежды, и в некоем сирийском уставе даже разрешалось эту одежду подписать. В том же духе монахини аббатства Амаж в Галлии сделали себе личные глиняные кружки и после обжига запечатлели на них разные послания, причем как минимум одна из сестер оставила нам свое имя: Огхильда {15}.

Непросто обстояли дела и со спальнями. В большинстве обителей каждому монаху выделялась отельная кровать, а у некоторых имелись свои кельи. Но братья и сестры быстро скатывались к мысли, что кельи или дормитории – это такая личная зона для хранения «своих» вещей, и их охватывали собственнические чувства. Поэтому в монастырях часто запрещали вешать замки на двери и запирать сундуки и шкафы (хотя археологические находки показывают, что порой монахи держали под замком и двери, и мебель для хранения). Братьям также запрещалось прятать вещи под матрасами {16}.

Предпринимались специальные меры и для отречения от общества. Недостаточно было просто сменить место жительства и перебраться в монастырь. Семья и друзья продолжали угрожать вниманию новообращенного. Допустим, монах мог вспоминать прекрасное родительское имение, а свою «маленькую келью» считать «отвратительной». Во время молитвы он мог представлять дорогого человека, тем самым создавая разрыв между произносимыми словами и сознанием. Вместо того чтобы видеть духовные сны или просто мирно спать, он мог страдать от кошмаров, в которых его родные попадали в тюрьму, оказывались в нищете или умирали. Монахам, родным по крови и оказавшимся в одной обители, рекомендовалось держаться подальше друг от друга. Хотя христианская культура с ее идеей братства и общности глубоко уходила корнями в римские семейные ценности и хотя проповедники, обращавшиеся к мирской пастве, убеждали, что можно одновременно быть преданным семье и Богу, монастырская литература склонялась к тому, что это вещи диаметрально противоположные. Служение на благо семьи – одно, а монастырская жизнь – совсем другое, и эти полярности соперничают в борьбе за внимание инока {17}.

Именно поэтому в большинстве монастырей настоятели и настоятельницы просматривали корреспонденцию подопечных, а в некоторых запрещались посылки. Папка «входящие» могла быть вовсе не переполнена, а монах все равно отвлекался: даже редкие письма или подарки укрепляли социальные связи, конкурировавшие с другими делами инока {18}. По тем же причинам монахам не следовало принимать приглашения на званые ужины, свадьбы, да и на строго христианские торжества тоже. Им предписывалось не проводить крещения и не становиться крестными, не участвовать в чествованиях святых, проводимых в местных церквях и на погостах. И дело было не столько в занятости; дело было в гравитационной силе любых занятий вообще. Как говорилось в «Уставе Тарнского монастыря» VI века, в каждом подобном случае «жизнь этого мира захватывает обратно тело и ум» монаха не только на несколько часов самого праздника, но и на долгое время, пока монах хранит воспоминания о нем {19}.

По тем же самым причинам визиты родни тоже считались проблемой. Монахи в основном периодически встречались с кровной семьей, но эти встречи вызывали противоречивые чувства. Франге (общительный обитатель гробницы) поддерживал регулярные контакты со своей сестрой Цие, которая часто выполняла его мелкие поручения. Но личного визита Франге – не просто дежурного прихода за приготовленной ему одеждой, а полноценного визита – Цие пришлось настойчиво добиваться. Сестра Бенедикта Нурсийского[34], Схоластика, тоже монахиня, обычно виделась с братом раз в год, но стоило ей однажды попросить его продлить беседу, для его согласия потребовалось чудо. Еще более драматична история отца-пустынника Пиора[35], который в течение 50 лет после пострига не выходил на связь с семьей. Даже его коллеги-отшельники сочли такую строгость чрезмерной, и когда сестра Пиора написала им, чтобы разузнать о судьбе брата, они заставили его встретиться[36] с ней. Иона из Боббио[37] отправился повидать родителей после девяти лет разлуки, но в день прибытия заболел и счел это знаком, что нужно незамедлительно возвращаться в скит {20}.

Чутье подсказывало монахам, что стоит прислушаться к амбивалентным ощущениям в этих ситуациях, так как любое путешествие, любой выход в «мир» может увести их с верного пути. Монахи-отшельники, жившие поодиночке, ободряли друг друга не искать предлогов для выхода наружу, а продолжать молитву, а членам монашеской общины обычно вообще полагалось получить дозволение настоятеля. Сами игумены и игуменьи довольно часто выезжали по разным пасторским и политическим делам; порядочно странствий выпадало также на долю монахов, которые обслуживали юридические нужды своей обители. Но даже обсуждение чьих-то чужих поездок отвлекало от главного. Реальные или словесные путешествия усиливали вероятность ментального отклонения от курса, а это могло привести как к малым прегрешениям вроде праздного разглядывания людей, так и к злостным вроде контактов с секс-работницами {21}.

Лучше всего