Читать книгу "Исповедь литературоведа. Как понимать книги от Достоевского до Кинга - Николай Жаринов"

В тот вечер, когда я закончил прессовать аммиачную селитру, доделал запал и таймер, она своим ещё детским голосом спросила: «Много ли огня будет, Коля?» А я отвечал, что много, больше, чем на новогодней елке в Кремле, хотя и сам ещё не знал, что из этого выйдет.

Бомба была готова, на следующий день мой отец защищал докторскую диссертацию по филологии, что-то о корнях массовой литературы, а мы с друзьями после школы пошли испытывать бомбу в заброшенный дом.

Девушка со мной не пошла, у неё были занятия в музыкалке, потом она заболела, потом перешла в другую школу. Но я дал обещание рассказать о нашем эксперименте во всех деталях. И вот сейчас, спустя больше двадцати лет, я его выполняю.

Школьный день в седьмом классе тянется неимоверно долго, когда в твоём рюкзаке лежит полкило взрывчатки. Стрелки часов еле шевелились, а на улице светило солнце, ходили в рубашках с коротким рукавом, играли в футбол.

После совета на большой перемене решили взрывать на чердаке недостроенной школы: оттуда всем удобно было добираться домой. Рядом были и остановка троллейбуса, и остановка трамвая, и больница на случай неудачи. Время, как раненый боец, еле доползло до двух часов и испустило дух – прозвенел звонок. И мы, три подрывника, вылетели из класса. Дошли до места, пытаясь оставаться незамеченными, перебрались через забор, добежали до здания, стали ждать. Надо было убедиться, что за нами нет хвоста, потом забрались на чердак.

Помню, в ту осень, я заслушивался RHCP, только вышел их альбом Californication. Родители и бабушка ругались, требовали выключить, а я в ответ делал ещё громче, маленький засранец. Бомбу я устанавливал под Otherside. Воткнул запал, поставил таймер на 5 минут, положил её на деревянный подоконник. Мы с приятелями сбежали по лестнице вниз и стали ждать.

Смотрели на часы, считали минуты, насчитали десять, а взрыва нет! Пошли наверх, бомба на месте, нисколько не изменилась, так и лежала, как будто хохоча над нами, неудачниками, и манила к себе. Сделали шаг, а в этот момент белая масса на подоконнике начала плеваться огненными шарами: я плохо спрессовал селитру. И понеслось.

Огонь разлетался во все стороны, горели деревянные перекрытия, всё помещение заволокло чёрным дымом. В тот момент мне показалось, что из-за оранжевых языков пламени кто-то следит за мной. Я всматривался, но никого не видел.

На улице послышался вой приближающихся сирен. Мы бросились вниз, не заботясь о маскировке, перемахнули через забор, а сзади свистки и крики – за нами милиция. Мне кажется, что зачёт по бегу на долгие дистанции я должен был сдавать тогда. Никогда я ёще не бегал так быстро. Рвалось на части сердце, в голове молотом стучала только одна мысль: «Не стань разочарованием семьи, Николай, арест – плохой подарок отцу в день его научного триумфа!»

Бежали, не оборачиваясь, как Лот из Содома. Бежали долго, потом скрылись в подъезде, но нас уже не преследовали. Я пришёл домой весь мокрый от пота, пропахший гарью. В тот день научился стирать, убегать от полиции и врать, поздравляя отца с успешной защитой и выказывая участия, хотя сам только и думал об огне.

Впрочем, узнал силу слов я задолго до знакомства с литературой. Это произошло в тот момент, когда случилась «крупнейшая геополитическая катастрофа XX века», как назвал её один политик два десятилетия спустя.

Был конец декабря, и в детском саду подавали всё те же унылые котлеты, вязкие, бумажные, как будто их лепили из фарша вперемешку с газетой «Правда». Жидкое картофельное пюре, похожее на сопли. Снег таял, моросил дождь. Десяток бесцветных игрушек на ёлке, унылый пластмассовый Буратино под ней. В столовой висела картина с молодым подростком-Ильичом. Она называлась «Мы пойдём другим путём», и на ней будущий вождь мирового пролетариата, решительно упирая кулак в стол и не менее решительно обнимая мать, смотрел в даль светлого и тревожного будущего. А со значка «Октябрёнка», который я позаимствовал у брата, с лацкана моего детского пиджака на решительного подростка смотрел совсем юный, но всё тот же мертвец, отливавший золотистым блеском в глазах.

Я ел пресную котлету, смотрел на Ильича, не подозревая, сколько потрясений принесёт мне этот день. Детские челюсти старательно пытались дожевать последние куски котлет, когда вышла воспитательница, сказала, что изменился флаг, и нарисовала на доске нечто. Ильичи приняли удар стоически: выражения их лиц не изменились. А вот мне эта разноцветная байда не понравилась – ни серпа, ни молота, ни звезды. Тряпка, а не флаг. День явно не задался. Было тепло, снег таял, напоминая сопли картофельного пюре. Жалкие остатки аппетита убила весть о развале страны.

Но это было только начало. Бабушка с братом забрали меня, дома снова обедали. Бабуля налила суп. И тут я узнал силу слов. Брат подождал, пока старушка села за стол, отложил ложку и громко провозгласил: «ХУЙ!» (Слово он узнал в школе.) Старушка ошалела, схватилась за тряпку, а мне так понравилось слово, столько в нём было звучности, удали, силы, энергии, что я повторил за братом: «ХУЙ!» Такого бабушка явно не ожидала, замахнулась тряпкой на меня, но я увернулся и сбежал. Бегал по квартире и орал: «ХУЙ!» Через несколько часов с работы пришёл отец. Мы подбежали к нему с братом и спросили: «Папа, что такое хуй?!» «Добавьте на конец слог «ня» и получите то, что вокруг, – устало ответил отец. Потом строго добавил: – Это плохое слово, не повторяйте его!»

Ёлку наряжали молча.

Так я и узнал силу слов, понял, что одним метким выражением можно описать всё происходящее, и пережил развал своей страны.

Я вспомнил это событие не случайно. До сих пор меня не покидает ощущение, что именно в тот момент в детском сознании была заложена бомба, рванувшая через восемь лет. Я ведь даже по улице начал ходить с книгой в руках и читать. Натыкался на прохожих, врезался в фонарные столбы, но убрать книгу в рюкзак и спокойно идти не мог.

Хоть Стивена Кинга и считают мастером ужаса, но моё знакомство с ним началось с другого. Это был сборник «Четыре сезона». «Побег из Шоушенка», «Способный ученик» – эти рассказы мне понравились, но особенного впечатления не произвели. А вот «Тело»… «Тело» я запомнил навсегда.

Наша компания состояла из подростков того же возраста, что и в книге. Атмосфера американского промышленного города очень подходила под то, как выглядели окраинные районы Москвы в девяностые. Рядом с моей первой школой вообще в пруду топили собак. Пруд был мелкий, и иногда хвосты несчастных собакенов ещё долго высовывались из воды. Их убирали далеко не сразу. Не самое радостное зрелище, честно сказать. Особенно для ребёнка.

Представьте, в классе старые коричневые советские доски, буквари, на которых нарисованы улыбающееся солнце и дети, с учебниками и линейками идущие в школу, а за окном серость бетонных девятиэтажек, смешивающаяся со свинцовым цветом тяжёлых ноябрьских туч, и хвосты утопленных собак, торчащие из воды. Ничего удивительного в том, что из такой реальности хотелось сбежать. Пришло время, я поменял школу и бежал в книги.

А в книгах были приключения таких же подростков, как и мы с приятелями. В другой части света, из другой эпохи, но с похожей судьбой. И это было для меня в том возрасте куда интереснее, чем «Песнь о купце Калашникове» Лермонтова, которую мы проходили на уроках литературы.