Читать книгу "Европа - Ромен Гари"

— Опять вы! — с бруклинским акцентом воскликнула пергидрольная американка, поскольку еще не успела испугаться и не обратила никакого внимания на выражение лица Дантеса. — What the hell is this? Что у вас за манеры? Я узнала, что вы наш сосед, но это не может служить оправданием…

Дантес расхохотался.

— Старая ведьма! — воскликнул он.

И будто оказалось довольно этого вопля, взыскующего истины, чтобы развеять все подлые колдовские чары; вой, услышанный им недавно, раздался снова, и он увидел Мальвину. Она сидела в инвалидном кресле, глядя в окно, и лицо ее, переживавшее полное крушение своих черт, казалось под рыжим париком бесформенным месивом белого, красного и синего, это было лицо старой сводни былых времен, которая выла на смерть, глядя в открытое окно. Барон был еще здесь, но уже обрел прозрачность и размытость тех лукавых персонажей, которые укрываются за спиной второстепенных действующих лиц, нужных им в произведении, чтобы избежать страдания. Сен-Жермен стоял возле Баронессы, положив ей на плечо руку, и коль скоро Нострадамус так верно подметил его сходство с Людовиком XVI, выражение его лица в эту минуту воссоздавало с документальной точностью, достойной занесения в лучшие архивы, выражение лица вышеупомянутого монарха в минуту восхождения на эшафот. Дантес проследил за взглядом Мальвины, хотя ему и нелегко было удержать в некоем подобии реальности эти три персонажа, норовившие улизнуть от последствий своих подлых интриг, прибегая к ухищрениям, в которых эти шарлатаны опасно преуспели. Он не ощутил никакого волнения, увидев, как Эриха, стоявшая в лодке в пятидесяти метрах от берега, взглянула в тихую воду, будто разделяя эстетическое сожаление Дантеса о необходимости нарушить это совершенство безмятежности. Она бросилась в воду, импрессионистски взметнулись ее черные волосы и мелькнуло белое платье. Волосы и платье еще какое-то время покачивались на поверхности озера, подобно причудливой водоросли, приятной для глаза, потом все было кончено. Возникло мимолетное излучение счастья, иллюзорная вспышка завершения произведения. На какой-то миг еще замешкались немногие прекрасные слова, соединенные синтаксисом небытия, в котором возникали необходимые точки, запятые и вопросительные знаки, намекавшие на тайный смысл, но все, что могло походить на ответ, было самым тщательным образом вымарано. Некто придумал кого-то или что-то, с любовью или ненавистью, и по-истине не существовало никого, кто не был бы задуман прежде. Озеро было все так же безмятежно, как и раньше, впрочем, никакого озера не было. Дидро произносил какие-то слова, с лаем промчалась псовая охота, от которой, когда пыль развеялась, только и осталось, что гравюра на стене, весьма мастерски выполненная. Барон постепенно исчезал, чтобы не слишком привлекать внимание, поскольку он не хотел никакой ответственности: слишком много преступлений лежало на его совести. Это самоустранение все же не было полным: то ли по оплошности, то ли по забывчивости, и еще можно было различить отсутствие всякого выражения на левой стороне его лица, застигнутого и увековеченного в его загадочности. Искусствоведы полагали, что эта незаконченность, неполная завершенность в том или ином смысле, в смысле небытия или совершенства, была намеренной, поскольку подобная двусмысленность лукаво сообщала творению намек на сокрытую глубину. Лицо Мальвины фон Лейден, как и Барона, тоже было схвачено в минуту исчезновения, уловлено и остановлено Временем, которое любит оставлять на своих произведениях ровно столько видимого, чтобы никто не усомнился в его мастерстве. Некоторые из флорентийских хранителей древностей долго колебались, стоит ли его реставрировать, или же, напротив, оставить неприкосновенной эту красоту разрушения, благотворную для мечтаний и чарующую взгляд. Сен-Жермен удрал: бумаги его были не в порядке. Американка выла от ужаса, глядя на эту безумную гримасу, на губы, бормотавшие бессвязные слова, а ее супруг, забыв о своем трансатлантическом звонке, севшим от волнения голосом пытался вызвать полицию. В библиотеке виллы «Флавия» был обнаружен труп торговца вразнос, по имени Паоло Туччи, рядом с телом валялась пачка открыток с изображением шедевров Флоренции.

Жард вместе со своим семейством прибыл из Парижа на следующий день. Человек, уже человеком не бывший, сидел на скамейке, держа в руках томик стихов Гёльдерлина, которых он, к своему сожалению, прочесть не мог по причине того, что самого его не существовало, а потому он не мог и читать. Кто-то плакал о девушке, которой никогда не было, а другие не понимали этой печали, ведь кандидатов на пост посла во дворец Фарнезе было всегда хоть отбавляй. Впрочем, где-то, где именно — неизвестно, в местности неясных очертаний, картографировать которую затруднительно, а ориентиры по большей части ненадежны, чрезвычайно медленно и в строжайшей тайне, дабы не привлечь внимания установленного порядка вещей, разрабатывалось новое рождение, точную природу которого предсказать было еще невозможно, но в котором уже угадывалось нечто, похожее на начало любви. Время, Рок и Европа вернулись на свои места, по словам одних — внутрь колесного механизма одной очень старой шарманки, которая перемалывала их в свою незатейливую песенку, другие поговаривали, будто их можно найти на складе реквизита миланского «Пикколо-театро», где они были еще хоть куда. В высших инстанциях полностью отрицали реальность этого дела, и были правы, поскольку никакой реальности в нем не было. Было еще можно сесть на парковую скамейку и ощутить подобие жизни, ее дрожь, но на картину всегда наползала какая-то тень, и эта тень возникала оттого, что картина оставалась неумолимо одинокой, она в красоте своей страдала неизлечимым одиночеством, и нужно было ждать еще тысячелетия и преодолеть бездны, пока эта картина высвободится из рамы, станет наконец принадлежать этому миру, и явится тогда реальность без порока и достоинство без забвения. Говорили, что этим все и должно завершиться, и были правы, ведь тонкий световой луч продолжал бежать из века в век, но на пути ему попадалось такое, что он приносил лишь тьму и обрывки пыльной паутины. Сменяли друг друга времена года с полагавшимися им цветами или плодами, но посетителям вход был заказан. Можно было подолгу любоваться озером, поверхность которого хранила тишину и безмятежность, и в том месте, где когда-то взметнулись черные волосы и белое платье, мерещился порой лик небесной чистоты, и поговаривали, будто кто-то где-то еще продолжает любить, ждать и надеяться, но притом добавляли, что этот кто-то просто не в своем уме. Был задержан человек, который хотел искромсать «Джоконду», предвидя две грядущие войны, гибель и немыслимые страдания миллионов, но о нем просто говорили, что он свихнулся. Цветы, да, цветы и плоды, то, что называют Европой, ощущалось в улыбке Девы Марии, но это было всего лишь творением Беллини. Время от времени в скоплениях звезд появлялся квазарный зазор, и тогда Арлекин просовывал в него голову, дабы полюбопытствовать, существует ли еще мир. А потом миновало несколько геологических эпох, непростых для тех, кому нечем было прикрыться, когда исчезло человечество и сделалось непонятным, но поскольку все уже было когда-то, нельзя было говорить ни о конце, ни о начале, и в целом ничто не изменилось.

Симаррон, 1971