Читать книгу "Европа - Ромен Гари"

Дантес бросился на этого циника, бормоча оскорбления, и водитель, притормозивший было, чтобы поглазеть на красавчика, выряженного маркизом, махавшего руками как ветряная мельница и бормотавшего что-то себе под нос, счел благоразумным нажать на газ.

LXIII

Посол, вероятно, был на полпути, когда Эрика поднялась по ступеням террасы, пересекла гостиную и вошла в библиотеку. На полу лежало тело, глаза были открыты и неподвижно смотрели в потолок, на губах застыла гримаса жалости, выражавшая также, посмертно, естественное сожаление негодяя, что прерываются его увлекательные отношения с жизнью, которая была к нему благосклонна. Она заметила разбросанные в беспорядке фотографии, и машинально нагнулась за ними… Дантес мог бы оградить ее от этого, будь его воля, но он уже не был хозяином своей воли и, выкрикивая бессвязные слова, продолжал свой бег вдоль назначенного ему вектора ab:

— Еиrора!

Барон тоже мог бы вмешаться, но поскольку его больше не существовало, ему, озабоченному логикой развития событий, было нелегко себе это позволить, и к тому же высовываться не стоило; что до Сен-Жермена, тот, должно быть, растратил слишком много сил, так скоро перебросившись к месту событий из привычного ему века и, более того, из художественной галереи на улице Фобур-Сент-Оноре при нынешнем уличном движении в Париже, и он, совершенно измотанный, был уже лишен необходимых полномочий. Так, омываемые весьма характерной для Дантеса иронией, в которую тот на сей раз был уже не в состоянии окунуться и где угадывалось отчаяние того, кому никак не удавалось отчаяться, что вполне могло обернуться для других участников новыми страданиями ради высоких целей искусства, насмерть застывают холодные воды вечно первобытного океана, не сулившего, правда, на сей раз нового рождения человека и носившего невнятное имя «культура». Однако некоторые закоренелые мечтатели, по счастью лишенные всякой щепетильности, ловко извлекали выгоду из этой созидательной стихии, созидавшей лишь самое себя, и то Гёте, то Томас Манн, то Ромен Роллан, то Мальро или иной расхититель, именуемый сладкоголосым соловьем, для которого важна была только красота пения и этот цирковой трюк, называемый «метаморфозой», — Данте, Дантон или Дантес — ах! вздернуть, вздернуть, вздернуть всех аристократов на фонарь! а вам известно, что у алжирского бея, если верить Гоголю, под носом шишка? — так вот, некоторые мечтатели, маги, романисты, иллюзионисты и вечные прихлебатели делали вид, что полными горстями черпают из воображаемого, дабы насытить им жизнь и преобразовать ее, а на самом деле полными горстями черпали из жизни, отдавая ее воображаемому. Кровь, пот, массовые убийства, рабство и неизбывное страдание людей вовсе не прекращались, но становились «шедеврами», «гением», «величием»… В общем, тут заявляло о себе отсутствие любви.

— Europa!

Итак, Дантес, облаченный в чистосердечие и в придворную одежду очень в духе века Просвещения, невнятно бормоча, бежал по асфальту под протяжные завывания автомобильных гудков, он то и дело пританцовывал и кружился в некоем подобии вальса, но делал это вовсе не по своей воле и не смеха ради, а в силу того, что Рок известен своим неравнодушием к танцу, Эрика тем временем поднималась по ступеням террасы, пересекала гостиную и входила в библиотеку. Рок, поигрывая табакеркой, на мгновение застыл в нерешительности, но вовсе не из сострадания, а, напротив, безмерно наслаждаясь этим мгновением невероятной драматической насыщенности и — как его там? — напряженного ожидания, которое желал продлить. Итак, Эрика вновь оказалась внизу лестницы, поднялась по ступеням, пересекла гостиную и снова вошла в библиотеку: на сей раз Гроссмейстер был совершенно удовлетворен и резким решительным щелчком захлопнул табакерку. На полу лежало тело, глаза были открыты и неподвижно смотрели в потолок, на губах застыла гримаса жалости, выражавшая также, посмертно, естественное сожаление негодяя, что прерываются его увлекательные отношения с жизнью, которая была к нему благосклонна… В общем, это был эпизод из раздела происшествий. Эрика заметила фотографии, в беспорядке разбросанные возле трупа, и машинально нагнулась за ними. Дантес мог бы оградить ее от этого, стоило ему только захотеть, но он уже не был хозяином своего воображения, которое теперь владело безраздельно и помыкало им… В общем, случай был банальный. Дантес мог бы оградить ее от этого, стоило ему только захотеть, но Дантес уже не был хозяином своей воли. В общем, случай был клинический. Итак, Дантес, который мог бы помешать Эрике собрать фотографии, валявшиеся возле трупа Хулио Амедео Нитрати и самым недвусмысленным образом обнаруживавшие, какого рода занятию молодая женщина предавалась во время тех «абсансов», в продолжение коих, по слухам, Европа «обрушивалась в бездну и пропадала в безмолвии и тьме»… Дантес, который мог бы, мог бы, мог бы, не сделал ничего… В общем, случай был типичный. Итак, Эрике ничто не помешало собрать фотографии и увидеть на них себя без прикрас. Она стояла на четвереньках, с задранной юбкой, и двое скотов отделывали ее с двух сторон, один — с востока, другой — с запада, чем явно и недвусмысленно свидетельствовали, какого рода занятию так самозабвенно предавалась Эрика во время этих «абсансов», в продолжение которых она, по ее представлениям, наведывалась в век Просвещения… В общем, случай был классический. С полной покорностью воспринимала она разрушение, которого жадно искала в такие минуты. Эрика стояла на четвереньках с задранной юбкой и принимала все с такой явной готовностью, подставляя себя, что невозможно было что-либо отрицать или говорить о насилии. На мгновение она замерла, затем бросила фотографии, пробежала через библиотеку и террасу, оставляя за спиной кильватерный след черных волос, и кинулась к озеру.

— Europa!

В эту минуту Дантес был в нескольких шагах от виллы «Италия». Тогда-то он и услышал идущий оттуда вой, в котором определенно не было ничего человеческого. Вой доносился с нижнего этажа, но в то же время, казалось ему, звучал и у него в голове, так что он остановился, заткнул уши, не в силах вынести звучавшее в нем отчаяние, и попытался заглушить этот голос. Должно быть, несколькими часами позже полиция так и обнаружила его, съежившегося в вестибюле, внизу лестницы.

Впрочем, будь он в состоянии говорить, он бы рассказал им, что взбежал по ступеням, толкнул дверь, и с этой минуты бегство его обрело такой характер, что ни у Жарда, ни у полиции не осталось ни малейшей надежды поймать его и вернуть действительности, которая уже никак не могла с ним сладить.

В гостиной, где только что он видел Мальвину, Барона и Сен-Жермена, розу в бокале и соловья в клетке, где он видел эту девушку, бывшую, возможно, тем, что он называл Европой, и которой поэтому не существовало, и которая однажды пришла во дворец Фарнезе, и вовсе туда не приходила, чтобы уже никогда из него не выходить, эта девушка, Эрика… Дантес — в общем, это был клинический случай — вошел в гостиную, и там, где он только что видел Мальвину, Сен-Жермена и Барона, розу в бокале и соловья в клетке, и ту, что отыскала его во дворце Фарнезе и, вовсе туда не приходя, заняла место всего, что было, и чего не было, и что он называл Европой… Девушка, что мучила его своим неутолимым небытием до такой степени, что он вынужден был покончить с ней, дабы наказать за отсутствие, гениальным ходом g1-e2 на воображаемой шахматной доске и вырваться наконец из той немыслимой ловушки, которую он называл Европой, порвать с ней, не в силах более терпеть эту почти нацистскую ненависть к себе самому… В общем, случай был типичный. Нужно было раз и навсегда положить конец всему, чего не существовало, но что так ловко морочило его и мучило своим усилием приобщить к культуре, подобно Голиафу, силящемуся сблизить края пропасти, ведь только то, чего не существовало, но что было столь прекрасно, могло спасти этот мир, но было для него недостижимым. Хотя в этом он нисколько не отличался от прочих людей: ведь никого из людей не существует, ведь всякий человек рождается и с этой минуты ищет путь к рождению, ведь всякий человек лишь и существует, чтобы стремиться к полному осуществлению в будущем рождении, начиная с собственных химер, чреватых им же самим… Ведь всякий человек выдумывает себя и ищет себя, и находит лишь затем, чтобы убедиться в своем отсутствии. И три четверти его небытия ожидают свою недостающую часть от воображаемого, от представления о себе самом. В гостиной, где он только что вообразил Мальвину, Барона и Сен-Жермена, розу в бокале и соловья в клетке, и ту, что он выдумал, так нуждаясь в любви, теперь стояла розовая софа, на которой возлежала вульгарная блондинка с пухлым кукольным личиком в букольках и уплетала шоколадные эклеры, лаская пуделька, весьма на нее похожего, и мужчина, жуя кончик сигары, бранился с телефонисткой, которая никак не могла соединить его с Америкой.