Читать книгу "Эшелон на Самарканд - Гузель Яхина"

Подсчитали всю имеющуюся в поезде воду. Оказалось ее совсем чуть: в каждом вагоне стояло по бочке с питьевыми запасами, что регулярно пополнялись на станциях, да еще один бак имелся на кухне, для приготовления пищи. Всё питье Буг распорядился перекипятить, не жалея топлива, а после выдавать строго по расписанию, по половине кружки. Бо́льшую часть припасли для выпаивания больных; этих бы надо поить не кружками, а ведрами, но откуда же их взять, эти ведра?

Для мытья эшелона воды не нашлось и подавно. И соляного озера, откуда бы натаскать рассола для уборки, поблизости не виднелось. И мыла, конечно, не имелось тоже: за недели пути Дееву не удалось достать ни бруска. Из дезинфекции располагали одной только бутылью самогона из Сызрани, ополовиненной к тому времени; им Буг распорядился протереть полевую кухню и котлы-половники. Даже соли, обычной поваренной соли, необходимой для выпаивания больных, в эшелонных запасах почти не осталось. Так и вышли фельдшер с Деевым против холеры: с парой бочек воды на весь поезд и неполной бутылью первача.

Откуда пришла болезнь в эшелон? Как проникла в оберегаемые вагоны? Фельдшер грешил на питьевую воду – видно, на какой-то станции заправились они заразным питьем: то ли в Оренбурге, то ли до, а то ли после – теперь уже и не скажешь точно; инфекция была коварная и проявиться могла как через полдня, так и через пару суток.

Вот уже двадцать лет ходила холера по России, не желая быть истребленной, а голод и война только помогали ей, раздували небольшие очаги болезни в огромные костры. Буг так и сказал: “Холера – что торфяной пожар: то не видно ни искорки, а то полыхает уже целый лес, подпаленный из-под земли во многих местах. Побегай-ка и попляши – потуши!” Они и бегали – до самого заката плясали под холерную дудку.

За всей этой больничной суетой было не до зайцев. Подобранные в Оренбурге беспризорники до вечера толклись в гостеприимном девчачьем вагоне, а после Белая велела им перебираться в старший мальчишеский. Ссаживать их было некуда: не в степь же выгонять?

Мыть оборванцев было тоже негде и нечем. За неимением всего Буг изобрел новый способ дезинфекции одежды: раздевшись донага, новички сложили свои отрепья у колес паровоза, а паровик обдал тряпичные кучки плотными струями пара. Тем и успокоились.

– Ты теперь права не имеешь их ссадить, – сказал Деев Белой, когда закатное солнце макнулось за окоём, погружая степь в лиловое и синее. – Может, они от наших детей заразу подцепили? Мы теперь за здоровье этих новичков отвечаем и оставлять их без врачебного пригляда не должны. Сами заразили – сами и вылечим. Или не согласна?

Комиссар молчала, глядя на копошащихся по обочине “бегунков”. Светлые фигурки, едва различимые ввечеру, напоминали стадо белых ягнят, неизвестно почему пасущихся в сумраке.

* * *

А ночью появились всадники.

Возникли из ниоткуда – из сухого степного воздуха, запаха полыни и зверобоя – и закружились вокруг поезда, черными тенями по черной мгле, глухим перебором копыт по мягкой земле. Трое? Четверо?

– Кто здесь? – выбросил Деев на звук руку с револьвером.

Они с Белой от самого заката рвали траву для лазарета: некоторые больные уже изнемогли и перестали бегать по нужде на улицу – сенную подстилку на полу требовалось менять постоянно. Те, кто еще имел силы, корячились неподалеку с задранными рубахами. Конные могли не заметить их и затоптать.

– А ну вон пошли! – прокричал в темноту. – Сейчас охрану разбужу!

Не отвечали и не прерывали хода – гарцевали неспешно, то вплотную приближаясь к эшелону и заглядывая в окна, то отдаляясь на пару шагов. Копыта били о землю резво, кони были сытые и ходкие: не крестьян и не степняков кони – военных людей. Или бандитов.

– Если что, так у меня целый взвод по вагонам дрыхнет!

В пассажирских и в лазарете горел керосиновый свет – гости без труда могли видеть население поезда: не взвод и даже не полвзвода, а одну только притихшую от близкой болезни ребятню под защитой дюжины старых женщин.

– Имеют наганы, штыки и пулемет Льюиса! А еще шашек динамитных два ящика!

Отсветы вагонных огней падали на “бегунков”, что скрючились на улице с оголенными задами, – те не могли прерваться даже при появлении нежданных гостей и сейчас елозили по земле, подползая ближе к вагонам, чтобы укрыться под их защитой.

Крупы коней и профили всадников тоже мелькали в отсветах, но очень быстро, толком не разглядишь. Кажется, бороды и кители, сабли и сапоги. Кажется, киргизские стеганые халаты. Сборная солянка из пестрого люда разной масти. Ох, прав был инспектор в Оренбурге! Нужно было с охраной выезжать.

– Так и передайте вашему атаману!

Наездники проносились мимо, один за другим, словно нарочно подскакивая ближе к Дееву и обдавая его горячим конским дыханием.

– Пусть только нос покажет – его самого спеленаем и на дрезине в Оренбург отправим, там уже заждались!

Кто-то из всадников не выдержал – захохотал басом, и под этот громкий хохот кавалькада прервала кружение и, сбившись плотнее, утекла в ночь…

– Уйти сейчас же, – предложил Деев. – Раскочегариться и дать дёру, пусть ищут нас потом по степи.

– Нет, – отрезал фельдшер. – Если запрем больных в лазарете – зальем его дерьмом по самые окна. От такой концентрации бактерий все тут поляжем, до единого. И потому пока хоть один больной на своих двоих до ветру бегать может, с места не тронемся.

– Они не дураки, – подала голос Белая. – Бандиты, но не дураки. Своими глазами видели, какие у нас тут дела творятся, и второй раз к нам не сунутся.

Права была комиссар: холера остановила движение эшелона, но холера же станет и их оборонной крепостью.

Второй раз не сунутся, твердил про себя Деев, когда они рвали степную траву. Ковыль, душица, зверобой – стебли были жесткие, как из проволоки, ладони кровили и пахли горечью. Охапки сена несли к лазарету, Мемеля выносил оттуда изгаженные – не в руках, а на длинной деревянной рогатине; оттаскивал подальше и сбрасывал в байрак.

Не сунутся – когда этой же травой набивали мешки и теми мешками накрывали больных: некоторым поплохело, их бил озноб.

Не сунутся – когда носили в лазарет кипяток для выпаивания страдающих: носили не через вагоны, которые ныли на все голоса “пи-и-и-и-ить!”, а по улице, прикрыв крышкой дымящиеся ведра.

Не сунутся – когда к рассвету холерных стало уже так много, что решили отдать под них целый пассажирский, уплотнив здоровые вагоны.

Не сунутся…

А бандиты – сунулись.

Едва вылупилось над рыжеющей поутру степью желтое солнце, нарисовался из утренней дымки верблюд – огромный и тоже желтый, с вывернутыми губами и обильными войлочными лохмами по всему телу. Верхом сидел человек в шинельке и лихо заломленной набок папахе, позади маячила припряженная арба. Всадник ехал один, привычно раскачиваясь от широкого верблюжьего шага, в вытянутых руках держал только поводья. Издали по расслабленной посадке его можно было принять за степняка-кочевника, но вблизи стали видны светлые глаза и русые волосы – это был казак.