Читать книгу "Записки пинчраннера - Кэндзабуро Оэ"

— Эй, эй, приятели! — закричал карлик, с достоинством демонстрируя всем своим видом, что он глава делегации. Попятившись, он все же сохранял полное самообладание. — Эй, эй, приятели! Что это у вас за вид такой?

Я рассмеялся! Неожиданный приступ смеха напал на матерчатую куклу! Мори, тряся длинными волосами, скрывающими все его тело, точно бамбуковая штора, тоже смеялся, широко раскрывая спрятанный, как у вьюна, под усами и бородой рот. До превращения мы с Мори частенько вот так от души хохотали…

Карлик в темно-коричневом пиджаке, поправляя толстыми пальчиками галстук и ничего не говоря, наблюдал, как мы смеемся, а потом вдруг сморщился и издал странный звук, будто чихнул. За этим последовал неудержимый, заливистый хохот! Мы были так потрясены, что утратили способность смеяться, а побагровевший от смеха карлик спрятался за спинами сидевших товарищей. Видно, что до него и самого дошла комичность собственных слов. Может быть, этот шут вовсе не так прост?!

Толстуха, оставаясь на месте, продолжала рыться пальцами в крепко прижатой к огромной, точно гора, груди посудине, время от времени что-то вылавливала там и отправляла в рот. Похоже, в банку концентрата она налила холодной воды из-под крана, лапша размякла, и теперь она поедала это месиво. Негодуя на нашу невежливость, своими выпученными, крокодильими глазами толстуха продолжала испепелять нас с Мори даже после того, как мы перестали смеяться. Остальные ряженые, хранившие гробовое молчание, делали вид, будто не замечают нас, хотя не заметить нас было невозможно.

Тут толстуха вытерла перепачканные пальцы о плечо, закрыла банку крышкой и спрятала ее за пазуху. Потом прокричала нам:

— Ну что ж, присаживайтесь, — и подбородком, перерезанным тремя или четырьмя складками, надменно указала место, где нам надлежало сесть!

Так, без особого труда мы присоединились к ряженым. Мы с Мори пробрались в самую гущу толпы, расталкивая персонажей уличного театра, которым увлекалась демобилизованная молодежь в годы расцвета бейсбола после войны, расталкивая разбойников, злых чиновников и девушек из бара. Псевдодеревянные башмаки Мори прошлись по ногам одного из ряженых, обутого в соломенные сандалии, но он лишь покачал головой с выбритым на ней полумесяцем, раскрашенным краской. Ряженый сидел, тоскливо понурившись, но угрюмым выглядел не он один.

Устроившись на куске поролона, расстеленном на асфальте, — наверно, это постарался секретарь Патрона, подумал я, — мы с Мори очутились рядом с мужчиной и женщиной, у которых было забинтовано все тело. Из просветов между бинтами торчали обрывки шерстяных ниток. И тут я вспомнил. Один парень из нашей деревни, отбывавший трудовую повинность на верфях в Курэ, пострадал во время бомбежки и вернулся домой — все тело в ожогах было забинтовано с ног до головы. Мать размотала бинты, и посыпались жирные черви… Может быть, подобно тому парню из нашей деревни, эти мужчины и женщины в День поминовения усопших олицетворяли души всех погибших от атомной бомбардировки — новый лик бога чумы и злотворных микробов. Среди окружавших меня ряженых я узнал солдат, погибших в странах Южных морей, солдат отрядов смертников с повязками вокруг головы, моряков, нашедших смерть на дне океане, которые, — преспокойно сидели рядом с Чаплинами. Были там и души сгоревших во время воздушных налетов — кожа их была покрыта сажей, на головах, стриженных ежиком, половинки футбольных мячей… Я непроизвольно протянул руку, чтобы вытащить шерстяного червя, но замотанная бинтами спина слабо оттолкнула мою руку. Движение спины выдавало мрачную злость, охватившую этого человека, и такое чувство испытывал не он один. Сидевшие молча люди были явно устали, раздражены, отвращение ко всему переполняло их. Но тем не менее дезертировать никто не собирался. Они сидели в напряженных позах, всем своим видом показывая, что не успокоятся до тех нор, пока не устроят праздничною веселья, и только после этого скинут свои наряды.

Настроение их мгновенно передалось и мне, один лишь Мори сохранял спокойствие; чтобы развеваемые ветром космы не мешали окружающим, он прижал их к груди, а лицо, выражение которого скрывали борода и усы, обратил к небу. Я чувствовал, на Мори вполне можно положиться, и верил, что, если только смогу научиться его выдержке, мы, двое превратившихся, без труда выполним все то, что, согласно возложенной на нас миссии, обязаны совершить!

Ряженые, включая теперь и нас, сидели у левой стеклянной стены главного корпуса клиники, а за стеклом, являя собой полный контраст нашей странной и неопрятной внешности, толпились чистенькие дети, ожидавшие приема у врача. Среди них происходило весьма характерное движение. Там крутились какие-то личности, скрываясь за толпой детей, они без конца фотографировали ряженых. Фотографировали огромным «поляроидом», нетерпеливо вытаскивая моментальные снимки! Это, несомненно, были секретари Патрона. Так же несомненно было и то, что их задача сводилась к одному — через определенные промежутки времени фотографировать ряженых и сравнивать свежие снимки со сделанными ранее. Как раз сейчас они обнаружат разительное отличие новых снимков. И красным карандашом с эмблемой фирмы Патрона обведут аккуратным кружочком нас обоих. Терпение, которое проявлял Мори, ни на минуту не терявший самообладания с того самого момента, как мы проникли в группу ряженых, было наконец вознаграждено!

4

Тем временем в группе ряженых произошли заметные перемены. Я почувствовал, что их мысли и чувства, до сих пор весьма пестрые, слились вдруг в единое целое и сосредоточились уже не на стеклянной стене клиники, а на чем-то совершенно ином. Туда же обратил свое лицо с желтоватой бородой и бровями и Мори.

Там опять шел допрос очередных пришельцев, допрос, который так комично и быстро завершился при нашем появлении, но на этот раз пришельцы не были, подобно нам, чужаками, а просто, отлучившись куда-то, теперь возвратились обратно. Взгляды всех были прикованы к колеснице, которую с трудом волокли двое ряженых в масках чертей. На велосипедном прицепе — теперь его редко увидишь в Токио — был укреплен огромный, раза в два больше, чем сам прицеп, деревянный помост, а на нем — еще более огромная львиная голова с необыкновенно уродливой мордой — вот что это была за колесница. Оживленный спор с масками чертей, стоявшими по обеим сторонам колесницы, вели двое ряженых — пожарник и чиновник пожарной охраны. Я было подумал: как натурален их наряд, но оказалось, они и в самом деле из управления пожарной охраны, ха-ха. Карлик и толстуха, рядом с которыми стояли те самые охранники в черных резиновых костюмах, с интересом прислушивались к спору.

Снедаемый любопытством, свойственным восемнадцатилетнему, я, расталкивая ряженых, стал пробираться вперед, но покуда смысла спора уловить не мог. Пытаясь проникнуть в его суть, я разглядывал колесницу. Голова льва, во всяком случае по размерам, выглядела вполне внушительно. Уродливой же морда казалась из-за того, что нижняя челюсть была сильно опущена вниз. Пасть льва — киноварь и золото, которыми она была выкрашена, облезли — была набита голыми куклами. Здесь были и Кинтаро[29], и самые разные соломенные куклы, и все они были голыми. Разумеется, пупсы тоже были голыми, ха-ха. И вот этими самыми разными голыми куклами — старинными, и самыми современными, вплоть до роботов, хотя уже и достаточно потрепанными и грязными, — была набита пасть льва, а иные просто свисали, зацепившись за клыки нижней челюсти. Вокруг головы льва торчали пятицветные бумажные флаги, точь-в-точь такие, которые висят на храмах Дзидзо — божества-покровителя детей и путников, — были свалены в кучу кукольная одежда и маленькие одеяльца.