Читать книгу "Автопортрет неизвестного - Денис Драгунский"

– Спасибо, объяснил, – сказала Юля.

– Ему тоже без интереса. Он ее трахал, когда ей было двадцать пять примерно. Или даже меньше. А сейчас – зачем? Что он там, извини меня, найдет? – Игнат снова сообразил, что сказал ужасную бестактность, имея в виду и возраст Юли (ей-то было наверняка больше двадцати пяти), и вообще вот такое одномерно-плотское отношение к женщине, но уж деваться некуда, и он попытался вывернуться: – Какие он там найдет новые чувства? Или ожившие старые? Они не оживают. Как говорится, не возвращайтесь к былым возлюбленным! Так что вряд ли они встречались дополнительно. Не вижу в этой встрече никакого сюжетного смысла.

– Согласна, – сказала Юля. – Почему же он отказал?

– Наверное, понял, что перед ним стена. Лавина. Рок. Страшное чувство – когда единственное, что ты можешь сделать для человека, – это погибнуть с ним вместе. Помню историю, мне один англичанин рассказывал. Старик. Про своего отца. Его отец был корабельным священником. Война. Корабль взорвался на мине. Помаленечку тонет, а команда рассаживается по шлюпкам. А одного матроса придавило переборкой, ноги ему поломало, как-то расплющило и придавило, и он вылезти не может. И вот этот священник остался с ним, с этим матросом. Не оставил его умирать одного, не оставил его, придавленного, чтоб вода поднималась, в общем, весь этот ужас. Остался с ним и утонул вместе с ним.

У Юли вдруг полились слезы.

– Потрясающе, – сказала она. – Великий человек.

– Да, – сказал Игнат. – Я тоже заплакал, когда услышал. А потом подумал: у него остались жена и трое детей. Конечно, пенсия, уважение, все такое, но они очень нуждались. А сын и вовсе не знал своего отца. Такое величавое самопожертвование хрен знает зачем.

– Как это зачем? – изумилась Юля. – Он же святой человек! У святых не бывает никаких «зачем». Он на самом деле не мог, чтоб другой человек умирал в темном трюме, всеми брошенный.

– Ага. Вот он умер рядом с ним. То есть утонул. И оставил жену с тремя детьми, – повторил Игнат. – Сын не увидел отца. Сын потом родился, мать тогда была беременная. Маленькие дочери его не запомнили. Обрек свою семью на бедность, жену на вдовство, детей на сиротство. Как хорошо!

– Он в Бога верил! – сказала Юля.

– Ага. То есть он с неба, сверху смотрел на свою семью и радовался? Или плакал от раскаяния? Матрос все равно бы погиб. Его было не спасти. Можно было дать ему христианское наставление, исповедовать – и на шлюпку. Или попросить мичмана пристрелить беднягу. Не знаю. Ты в Бога веришь?

– Не знаю, – сказала Юля. – Я бы так сделать не смогла. Хотя потом, конечно бы, плакала.

– Я тоже, – сказал Игнат. – Что-то здесь есть такое, основное. Но если честно, не знаю. Может, он на самом деле верил в Бога. Что Бог сейчас его и этого матроса возьмет на небо и они полетят, полетят… А иногда мне кажется, что это было самоубийство.

– Ты что?

– А то! Вот он сел подле этого матроса, перекрестил его, утешил и подумал: «Вот пойду я наверх, сяду в шлюпку, а шлюпка потонет, шило на мыло. А останусь жив – опять на корабль, опять та же петрушка, мины, бомбы и торпеды. А кончится война, приду домой – господи! Бедность, маленький домик, измученная злая жена, сопливые дети. Ну вас всех! Лучше сразу, лучше сейчас!» А может быть, это вообще – гордыня? Решил досрочно записаться в святые.

– Ты что? – возмутилась Юля. – Ты свинья! Сам рассказал такую прекрасную историю и сам все обосрал!

Она заплакала еще сильнее.

– Прости, прости, прости! – Игнат стал на колени перед диваном, начал целовать ее мокрые и соленые от слез пальцы. – Конечно, там что-то очень высокое. Наверное, я просто этого не могу понять.

Взял ее палец в рот, стал прижимать языком к нёбу.

– Наверное, – сказала Юля.

– И вовсе я не свинья, – через десять минут сказал Игнат, переводя дыхание, поднимаясь с колен, опуская Юлину юбку, сдвигая на место узкую планку ее трусов, отирая рукой свой мокрый подбородок, рот и даже нос. – Я просто литератор. Нет, не просто. Литератор и твой консультант. Я должен просмотреть все варианты и найти правильный.

– Ну и что?

– Склоняюсь к версии «стена». Алабин понял, что перед ним стена. Сломать ее невозможно. Хуже того. Когда пытаешься ее пробить, пробурить, расшатать, когда бьешь по ней кулаками, с самого верха этой стены летят тяжелые камни. Целые каменные куски, блоки, сростки кирпичей, способные убить сразу несколько человек. Вот Антона Вадимовича Капустина придавило таким каменным обломком. Что делать? Стоять рядом с ним, пытаться вытащить? Но он уже раздавлен, из него уже кишки лезут, хребет переломан, он уже покойник, хотя еще жив и стонет. «Ты не плачь, не стони, ты не маленький, ты не ранен, ты просто убит», помнишь стих про войну? Он просто убит. Стоять рядом? Делать вид, что помогаешь? И ждать, пока тебя прихлопнет? Алабин выбрал жизнь – свою, Анину, Васину. Хотя, конечно, ему очень тяжело. Потому что нам всем вынесли мозги этим самопожертвованием. Какое-то советское самурайство. Не знаю. Хотя, конечно, хочется быть красивым, благородным, смелым.

– А ты бы мог пожертвовать собой ради меня? – вдруг спросила Юля.

– В каком смысле?

– А ты в каком смысле хочешь?

– Да ни в каком не хочу, – сказал Игнат. – Хотя… Хотя вот что. Умереть – может быть. Ну представь себе, мы с тобой сидим в ресторане, вдруг какая-то пальба, я закрою тебя и получу пулю. А вот всю жизнь ради тебя мучиться – извини, нет.

– А как ты представляешь себе – мучиться из-за меня всю жизнь?

– Я подумаю. Но пока – никак не представляю. Оттого и отказываюсь.

– Спасибо за искренность, – сказала Юля. – Ну, давай дальше.

11.

Алабин сидит, глядя то в зеркало, то на чистый холст. Берет уголек, набрасывает контур на белом грунте. Входит Вася с пачкой журналов и газет. Смотрит, как Алабин работает. Громко шуршит газетой.

– А, привет, привет, – сказал Алабин. – Пойди займись делом.

– Нет. Все-таки надо разобраться, – сказал Вася. – Что там за идеи у Антона Вадимыча, профессора Капустина?

– Не помню точно. – Алабин говорил недовольно, продолжая рисовать углем на холсте, взглядывая на себя в зеркало. – Что-то вроде децентрализации города. Чтоб размазать город по карте. Чтоб было много центров. В каждом – театр, стадион, Дом культуры, вокзал. Нет, вокзалы этот теоретик хочет вообще за город вынести. И резко ограничить приток населения в Москву. Чтобы вся страна состояла из небольших городов. Что-то вроде этого.

– А почему фашист?

– Не знаю точно. Кажется, у него вся архитектура такая, как сейчас у немцев, у итальянцев тоже. Гладкая, угловатая, незамысловатая.