Читать книгу "Пробуждение Рафаэля - Лесли Форбс"

Врач снова посмотрел на неподвижную фигуру на больничной койке.

— Необходимо также сказать, монсеньор, что люди, уходящие в молчание настолько глубоко, как эта женщина, чаще всего остаются в его плену навсегда.

— И ничего нельзя сделать?

— Это зависит от пациента. Загадка мутизма по-прежнему не решена. Он легко не «излечивается».

Визитёр отвернулся от немой и принялся разглядывать огромную фреску, занимавшую целую стену палаты. Фреска, с круглым, как луна, пятном обвалившейся штукатурки, изображала сцену, в которой он мгновенно узнал библейский пруд, в котором животных омывали перед закланием.

— Говорят, она любит животных, — сказал врач с лёгкой улыбкой.

— Вы не думали о том, что, возможно, она будет счастливее, пребывая в молчании? Где-нибудь, где на неё не станут оказывать такого… давления, скажем так?

— Вы имеете в виду дом призрения? Судя по тому, что я слышал, не похоже, чтобы молчание сделало эту женщину счастливее.

— Простите, доктор, но вы должны помнить, что члены религиозных братств почитают молчание за добродетель. Сам святой Бенедикт учил своих последователей молчанию, говоря: «Кто хранит уста свои и язык свой — тот хранит от бед душу свою».[117]Подняв руку в жесте благословения (чуть ли не приказывая неслышащей женщине утешиться), он произнёс нараспев: «Господь сам есть молчание. Совершенство Его бесконечно и неизреченно». Он возложил руку на лоб женщины, его длинные чистые изящные пальцы сжали ей череп. «Положи, Господи, охрану устам моим и огради двери уст моих».[118]

По всему телу немой прошла дрожь, она выгнула спину, будто её подвергли электрическому шоку, потом снова упала на кровать и застыла.

ЧУДО № 35 УГРОЗА ДЛЯ ИТАЛЬЯНСКОГО ФУТБОЛА

Шарлотта отправилась во дворец с намерением снова продолжить работу над портретом вместе с Паоло и Анной, но, когда вошла во Двор Славы, мужество покинуло её, и вместо этого она поднялась по широким отлогим ступеням в наполненные светом верхние галереи дворца. Здесь она час провела, бесцельно переходя от Беллини к делла Франческе, от Дукко к делла Роббиа, из зала в зал, с этажа на этаж, вверх и кругом. «Здесь, — думала Шарлотта, — я должна чувствовать себя как дома». Однако сегодня каждая картина смотрела на неё с осуждением. Она чувствовала себя такой же уязвимой, как портрет, который пыталась реставрировать, — всего лишь тонкий слой краски между нею и пустым холстом.

Даже «Идеальный город» не смог успокоить её; его аура безмятежного покоя лишний раз напомнила ей о молчании, которое она предала. Шарлотта смотрела на толпу праведных христиан на полотне Учелло «Чудо с осквернённой просфорой», выбившую дверь жилища еврея и сжигающую его и его семью на костре, а видела собственную свою неспособность действовать, когда полиция вытаскивала Муту из её убежища, избивала её. Она села на белую пластиковую скамью напротив фрески тринадцатого века, изображавшей женщину, из которой изгоняли бесов, — изгоняющий буквально вытягивал клубок чёрных злобных бесов изо рта несчастного создания. Маленькие чёрные дьяволята сами вырвались из её собственного рта… «Если бы я не проговорилась… если бы не упомянула о Муте и Прокопио в разговоре с графом… Не он ли послал полицию?»

Она думала о своём таланте к реставрации, профессии, которая, как она могла рассчитывать, обеспечит ей будущее. Но всё всегда разлаживалось и требовано исправления… не хватало дара человеческих отношений. Годы жизни с Джоном, казалось бы такие стабильные, надёжные, — достаточное тому доказательство. «Где-то я сбилась с дороги, потеряла направление, — подумала она. — Не так всё должно было быть, и я — не такой. Добрая сестра Шарлотта».

По полу музея прокатился красный мячик и остановился у её ног. Шарлотта хмуро посмотрела на серьёзного мальчугана, подбежавшего за мячом. Он заплакал, и его беременная мамаша, державшая за руку другого ребёнка, заметив недовольное выражение на лице англичанки, позвала: «Vieny, caro! Georgio, vieny! Non disturba la donna!»[119]Шарлотта сама была потрясена яростью, какую вызвала в ней милая молодая женщина своим таким легкомысленным деторождением. «Потому что детородство — это главное, — с горечью думала она. — Не творчество, а наша порода!» Дети были обещанием продолжения, они возрождали мир, с которым ей хотелось иметь мало общего, мир новых мужчин, способных поступать со старыми женщинами так, как она видела это сегодня, новых женщин, кутающихся в покрывало во имя религии или обнажающих своё тело ради денег, новых молодых людей, готовых служить пушечным мясом. Откуда взялась она, эта бездумная вера в то, что люди могут измениться, что люди могут научиться дышать, а затем петь?

Она ещё несколько минут сидела и не отрываясь смотрела на картину перед ней. Избиение невинных со всегдашней жестокостью, совершаемое всегдашними подозреваемыми — мужчинами, опорой которым их жёны и матери, мужчинами, которых вскормили, вырастили и ублажали женщины, убийцами, кому женщины рожали сыновей и наследников. Ласковые мужчины, уничтожаемые сильными, если они не очень хитры или достаточно быстры, чтобы спастись. Дети одного племени, убиваемые отцами другого, чьи матери и религиозные лидеры если не являются непосредственными участниками преступления, то, несомненно, потворствуют, подстрекают.

Насмотревшись на обвиняющую картину, Шарлотта вышла из музея и побрела по узким улочкам и галереям между дворцом и виа Мадзини, пока не оказалась у спирального пандуса. «Я не была тут несколько недель, — подумала она, — с первого своего дня в Урбино, когда хотелось всё увидеть, всё обойти. Каким далёким это кажется!» Она вошла в калитку и стала медленно подниматься по широким, едва выступающим ступеням и почувствовала, как её охватывает горе. Глаза наполнились слезами. Какая-то участливая женщина смутила её, спросив, не плохо ли ей, не нужна ли помощь? Онемев от стыда, Шарлотта помотала головой и отвернула лицо, чтобы кто-то ещё не увидел её слёз. Она оперлась о бледно-розовый кирпич стены, чтобы успокоиться, и шаги идущих мимо, тихий говор и весёлая болтовня, свист и смех — все эти звуки слились в один голос. Голос Прокопио. Что он сказал ей? Видеть жизнь за пределами картины. Возможно, в этом весь секрет.

♦

Мэр неспокойно спал по ночам, наверняка из-за диеты, наверняка из-за жены. Её реакция, едва он рассказал историю с немой, была немедленной: «Ты должен что-то сделать, Примо!»

Мэр обожал свою жену; она была его умным, неистовым товарищем по оружию. Но в таком, как сейчас, настроении она пугала его до полусмерти, и в нём возникало желание мчаться назад, в бар «Рафаэлло», дозаправиться граппой для храбрости, так что он осмелился спросить: «И что, дорогая, ты хочешь, чтобы я сделал?»