Читать книгу "Все, способные дышать дыхание - Линор Горалик"

Ему никто не отвечает.

К алюфу его приводит Илануш, Илануш требует, чтобы тот выслушал мальчика совершенно серьезно, и делает мужу страшные глаза, когда тот с привычной своей брезгливостью смотрит на Мариков мокрый нос и острый кадык. И Марик Ройнштейн рассказывает все, что собирался рассказать, время от времени вскидывая испуганные влажные глаза на Илануш, и один раз, словно в забытьи, даже вцепляется в ее штанину, но быстро отпускает. Алюф не верит. Он переспрашивает, он требует повторить, он вызывает Зеева Тамарчика и снова требует повторить, и Марик Ройнштейн опять разражается слезами, ему хочется убить этих двух мудаков, но он жалобно шлепает губами и намеренно несет околесицу: а если они захватят гостиницу и лагеря и поубивают наших солдат? А если они украдут детей, как в той сказке? А если… Зеев Тамарчик с алюфом переглядываются и молчат. Тогда Марик Ройнштейн говорит: «Я покажу».

– Стоять! – орет генерал-фельдмаршал главнокомандующий войсками Марик Ройнштейн. – Я сказал – стоять! Я ваш генерал-фельдмаршал главнокомандующий войсками! Смирно! Немедленно расступиться! Немедленно выпустить меня! Назначаю третью и четвертую роту сопровождающими! Немедленно сопроводить меня в лагерь!

Ему никто не отвечает.

И показывает – вечером, в сумерках, они вылезают из повозки, не доехав примерно километр до караванки «Бет», и крадутся к лугу, к затоптанному и закаканному лугу, где днем вольнопитаются вольнопитающиеся, и Зеев Тамарчик с алюфом Цвикой Гидеоном видят то, что видят: ряды, шеренги, когорты, острые палки под мышками у право- и левофланговых, команды совершенно непонятные – выдумали они их, что ли? – и выполняются эти команды плоховато, но, господи помилуй, какая разница? Тут наступает опасный момент: «Может, они просто играются?» – говорит слабым голосом Зеев Тамарчик, чувствуя, к чему идет дело, и Марик Ройнштейн уже готов рассказать, как он слышал всякие ужасные разговоры, но алюф Цвика Гидеон говорит: «Господи помилуй, какая разница?»

Воздух внезапно становится невыносимо прозрачным, и теперь пустыня видна до самого горизонта, до самого Рахата, до его разрушенных стен и сгибающихся под плодами олив веток, – а над этой прозрачностью ползет черный воздух, черная полоса, из которой с криком падают на землю замешкавшиеся птицы. Крысы останавливаются и начинают рыть норы. Марик Ройнштейн, подвывая и ругаясь всеми худшими словами, какие он только знает, тоже начинает рыть землю, он все роет и роет, ломая ногти, но твердая, как камень, сухая почва Негева поддается плохо.

– Помогите же мне! – завывает Марик Ройнштейн. – Да помогите же вы мне, мерзкие суки!

Кое-как Марик Ройнштейн забивается в раскопанную трещину, наваливает на себя землю, натягивает на лицо футболку, закрывается с той стороны, откуда ползет буря, надерганными кое-как ветками ротема[163]. Мысли о Соне наползают на него вместе с бурей, от стыда и ужаса он воет, он хочет все исправить, он хочет вернуться назад и все исправить.

– Мне надо обратно! – завывает он. – Ну пожалуйста, мне надо обратно!

Ему никто не отвечает.

Внезапно становится ясно, что Зеев Тамарчик этого сделать не может. Он подчинится приказу, конечно, но начнет выбирать день с идеальными погодными условиями (какими? что? погода не меняется – но он сумеет что-нибудь придумать про скорость ветра, про кучность облаков, про температуру воды, про хуй на палочке), потом окажется, что нет достаточных запасов вещества… как оно называется? – потом то, потом се… Несколько секунд Цвика Гидеон всерьез думает назначить ответственным за все Марика Ройнштейна – вот уж за этим говнюком не заржавеет. Но даже если бы всерьез можно было поставить на такую задачу двенадцатилетнего сопляка, это было бы неправильно, думает алюф Цвика Гидеон. Нет, ему нужен тот, кто их не ненавидит, а боится, для кого вся ситуация будет подтверждением его худших опасений, для кого… И тут алюф Цвика Гидеон находит решение, блестящее решение, достойное великого стратега. «Я уверен, что проблема не только у нас, – говорит он. – Я читал про них и кино смотрел: они умеют передавать сообщения на огромные расстояния, эти твари. Нам надо объединить усилия, надо выступить единым фронтом». Завтра он поедет в караванку «Далет», пусть отправят голубя тат-алюфу Чуки Ладино. Может быть, он уже в курсе происходящего, а может, и нет; что ж, алюф Цвика Гидеон откроет всем глаза на общую опасность. И пусть операцией заведует Йоав Харам, Йоав Харам отлично справится, ему будет полезно. Илануш говорит, что среди населения придется провести разъяснительную работу.

– Я вернусь в лагерь и приеду назад на квадроцикле, – говорит Марик Ройнштейн, держась за ободранную шею, повязанную куском футболки. – Я знаю, где они прячут настоящий квадроцикл, настоящий квадроцикл, я знаю, где его прячут. Квадроцикл не разговаривает, он нас не выдаст. Я нагружу его пайковым шоколадом, и водой, и крекерами, и кусками полипрена, у меня лучшие друзья работают на складах, они для меня ничего не пожалеют. Я вернусь и буду ставить вам полипреновые палатки. Я вернусь, даю честное слово, только отпустите меня.

Ему никто не отвечает.

Йоав Харам, директор караванки «Далет», хочет, чтобы животные перестали с ним разговаривать. Этого он хочет каждый день – а сейчас он еще хочет, чтобы с ним перестали разговаривать все, абсолютно все. Маленькие серые трупы лежат по всему лагерю, просто маленькие – и совсем маленькие. «Странно, – говорит ветеринар Анри Голан, и Йоав Харам видит, что руки у него дрожат; внезапно Йоав Харам понимает, что ветеринар Анри Голан мертвецки пьян. – Одни, видно, попрятались в норы, мы их не достали, конечно, а другие, наоборот, почему-то лезли наружу». «Они что-нибудь говорили?» – вдруг спрашивает Йоав Харам. Ветеринар Анри Голан смотрит на него и молчит.

– Я больше не могу, – говорит Марик Ройнштейн, с трудом ворочая распухшим языком.

Те, кто остался в живых после этого дня перехода, – может быть, половина, может быть, всего тысяча или даже меньше – встают вокруг него и ждут. Из задних рядов подкатывают бутылку с водой, он пьет, пьет, выпивает ее всю, никто его не останавливает. Марик Ройнштейн ложится на землю и смотрит, как перекати-поле медленно перескакивает через несколько серых тушек, оставшихся лежать там, где только что прошла серая волна.

– Оставьте меня здесь, – говорит Марик Ройнштейн, – оставьте меня, пожалуйста, здесь, и все.

Они стоят вокруг него сплошной низкой стеной и ждут. Со стоном Марик Ройнштейн поднимается.

– Вы никогда не дойдете, суки, – говорит он.

Ему никто не отвечает.

В Рахате Бениэль Ермиягу лежит, скрючившись от боли, и густой баритон говорит ему, похохатывая, откуда-то из левого подреберья, что идут сееерые, идут беееелые, по жаре идуууут, говнюка ведууууут, ахаха, ахаха.

96. И задорный стук молотков

Цит. по «Пыльная дорога: непрозвучавшие беседы», фонд «Духовное наследие митрополита Иерусалимского и Ашкелонского Сергия (Омри) Коэна», 2028, Новый Ашкелон.