Читать книгу "Радости Рая - Анатолий Ким"

— Представляете, Анатолий Андреевич, выставил он передо мною свою орудию, — в который раз уже рассказывала Серафима Михайловна некую историю из своей жизни. — А мне нужна его орудия? Я его ка-ак пинком двинула, за дверь вышвырнула, следом выкинула ему штаны. А то чего такого надумал, шпана? Первый раз пришел в чужой дом — и сразу орудию свою поганую выставлять, тьфу! — И плевок Серафимы Михайловны, направленный в сторону первого и последнего в ее жизни домогателя, был настолько гневен и энергичен, что паривший рядом, невысоко над землей, ее ангел-хранитель едва успел увернуться, испуганно вспорхнув вверх с тяжелою кошелкою в руке.

— Ты уж простила бы его, слышь, Серафима Михайловна, за его неуклюжую попытку. Видимо, по-другому ухаживать человек не умел.

— А чего прощать? Чего не прощать? Мы с тобою сейчас где, Анатолий Андреевич?

— Не знаю, Серафима Михайловна.

— То-то же. А говоришь, прости его. Ты себя прости, что прожил жизнь, не зная где, на каком свете, по какому такому случаю.

— А что ты можешь про себя сказать, Серафима Михайловна? Ты-то по какому случаю?

— Дак я про себя и говорю, мил-человек: прожила жизнь, а теперь вот с тобою в лясу встретилась, наломала груздей и балакаю про всякое. И одно хорошее вокруг. Дак по какому это случаю?

— Не знаю.

— И мне не знать. А ведь все равно — хорошо ведь в лясу?

— Хорошо. Вот я за тысячу километров отсюда, в Гималаях, на снегу сидел. Оттуда увидел тебя, когда ты гопака танцевала на радостях, что много грибов нашла. Слетел к тебе в лес на полянку, а у тебя здесь уже осень, и в лесу наросла уйма груздей. Скажи теперь — откуда ты сама-то спустилась в этот лес?

— От верблюда. Дак разве человек может помнить, откель он спустился на землю? И врешь-то ты все, Анатолий Андреевич, что с Гималаев спрыгнул, ничего не с Гималаев, а из Немятова приперся с кошелкою сюда, на старую Скипидарку.

И то, правда твоя, Серафима! Не спрыгнул с небес, а по земле приперся, и не с Гималаев, а из маленькой деревушки Немятово, что на Рязанской Руси, — и не то чтобы из Немятова, а с одной безостановочно движущейся точки пространства Вселенной внутри безостановочно движущегося Эфирного Острова, который и сам-то, Серафимушка, всего лишь огненная пылинка в бесконечном космосе. И деревенька-то Немятово такая махонькая величина, что ее, можно сказать, нигде не существовало (по Циолковскому), а нигде означает — никогда, и я приперся в лес из Никогда, чтобы наломать груздей ни для чего. А ведь грибы собирали для кого-то, точно так же, как и писали книги, — но для чего и для кого я писал эту свою последнюю книгу, если ее никто и нигде не читал? А для того, наверное, чтобы самому перед смертью испытать, до какой температуры внутренней свободы может подняться дух человеческого существа, которого нигде и никогда ни под каким видом, никаким высшим сотворением или по слепой случайности не посылали ниоткуда в никуда.

Величайшая свобода духа подскочила температурой на миллион градусов выше солнечной плазмы и взорвалась сверхфотонной бомбой, нанеся непоправимые разрушения в том гармоническом гравитационном мире, где единственно можно было существовать, писать книги и читать их. И вот слова человеческие и их морфемные сочленения вдрызг разлетелись по космосу, крутясь и подпрыгивая, обгоняя друг друга и молчаливо корча жуткие гримасы. Пылевидные клубы отдельных звуков речи, гласные и согласные, а также дифтонги, ассонансы и аллитерации, из которых в гравитационном мире на воздухе составлялась вразумительная человеческая речь, при абсолютной свободе человеческого духа неотвратимо уходила во тьму аннигиляции. Слова, разорванные в клочья взрывом фотонной бомбы абсолютной свободы «я», умирали от рассечений, несовместимых с жизнью. И, набрасываясь на эти животрепещущие словесные фрагменты, пытались их поймать в садок и вновь оживить их, кое-как состыковав друг с другом, русские и нерусские футуристы.

…бэ — би — оби — пелись — губы…

Итак, погибнув как поэт в апофеозе высшей свободы на просторах космического беспредела, Александр Кувалда, русский футурист Последних Времен России, встал на качели, устроенные меж двух берез на даче, раскачался как следует — и спрыгнул с них ногами вперед, когда доски судьбы вынесли на подходящую траекторию, вполне пригодную для того, чтобы удрать от четверых детей, которых родили ему предыдущие жены, по две штуки каждая, и которым нужно было платить алименты, таясь от третьей женщины, белотелой и крупной, как звезда Сириус.

Александр Кувалда улетел в глубину березового леса и еще в воздухе встретился мне, потому что между мной и Александром ничего особенно не противостояло. Я знал, что от разыгравшегося самолюбия — пред сволочной судьбой — он в своей поэзии больше не пользовался корневыми морфемами, а употреблял одни начальные слоги и окончания слов.

Александр Кувалда пролетел мимо меня, как огромный майский жук, и басовито жужжал:

Жо…..а Жи…..я Жу……ик

Кувалда в зрелый свой период, когда у него еще была только одна жена и двое детей, прославился как поэт-сатирик с острой гражданской тематикой, обличитель социальных язв. Но с годами сатира его притупилась, перья на ее стрелах пообтерхались, и они стали падать не на язвенные места общества, а на уязвимые части тел отдельных неугодных ему лиц. Кувалда стал бить мимо наковальни социальной сатиры. Но я с ним и при первой жизни, в гравитации, не ссорился, и теперь в астрале, скучая в своей пресловутой абсолютной свободе духа, весьма был рад встрече.

— Э, Александр Кувалда!

— не кувалда! — отвечал поэт, зависнув в воздухе и суча ногами.

— А кто же?

— трифоныч.

— Александр Твардовский?

— нет. просто трифоныч.

— И не Александр Трифонов?

— нет же, нет и нет. не прозаик я, но поэт. был поэтом и остался, от стихов не опростался.

— О, в неоклассическую манеру перешел, Александр Трифоныч! С Кувалдой, значит, покончено?

— давным-давно, давным-давно. перемена убеждений называется.

— Вот как! И произошло это уже после ВПВП, я чай?

— можно сказать, так.

— Значит, тоже абсолютно свободен?

— давным-давно, давным-давно.

— Как ты назвал новаторское направленье своей неоклассической поэзии?

— «без прописных».

— То есть без заглавных букв?

— так точно, мой аким.

— И даже именам собственным не оставил никаких шансов?

— особенно таким.

— Но зачем же ты обидел имена собственные? Может быть, они только и значили что-то во всех прошедших на земле мирах. Не люди, не букашки, не камни, которым я давал имена, но сами имена… Которые писались с большой буквы.