Читать книгу "Эшелон на Самарканд - Гузель Яхина"

Зайцам сказал: хотите в эшелоне остаться и в Туркестан отправиться – терпите. Лежите под самым потолком, втянув руки-ноги, а также носы и языки, – и чтобы шуму от вас было не больше, чем от улиток! Не кашлять, не чихать, вшей не искать. Дышать и то вполсилы. Если хоть одного обнаружат – ссадят всех. А ну по местам, живо! Взметнулось пацанье по нарам вверх и пропало, словно и нет никого. Только махоркой дешевой пованивает.

Кухоньку Деев прибрал как мог. Рассыпанную крупу собрал обратно в мешок, разбросанную посуду разложил по печкам-полкам, раскиданную траву сгреб в кучу. Так и встретил вернувшихся повара с комиссаром – ползая по кухонному полу и шаря по углам.

– Ревизию провел, – пояснил, поднимаясь на ноги и отряхивая пыль с колен. – Внеочередную.

Посмотрела на него Белая странно, ничего не сказала.

Добыча у них с Мемелей была знатная – две охапки сушеной черемши, еле дотащили до состава. Дикий чеснок пах так остро, что у обоих слезы проступили, пока несли.

Деев велел сейчас же раздать черемшу детям – с наказом, чтобы жевали старательно и подолгу; и скоро “гирлянда” наполнилась едким чесночным духом, а слезы покатились уже у сестер. Порцию в девчачий вагон Деев отнес сам. Так эшелон и покатил из Оренбурга, на версту воняя чесноком и увозя в одном из вагонов контрабанду – пару дюжин мелкого пацанья, притаившегося под самым потолком, над головами озадаченных девчонок…

До станции Донгуз тащились час – и весь час Деев простоял в своем купе, прислушиваясь к звукам за гармошкой. Как остановить комиссара, если та надумает выйти из купе и отправиться бродить по эшелону, – так и не придумал. Можно было о чем-то спросить (о чем?) или что-то рассказать (что?), но голова никак не хотела сочинять. Да и не умел он театры разводить.

Едва в комиссарском купе что-то скрипнуло, Деев рванул гармошку; но это Белая всего лишь устраивалась удобнее на диване, листая книгу, – одолженный в пассажирском томик Лермонтова; опустил смущенно взгляд, прикрыл дверь. А когда через минуту опять скрипнуло – опять рванул.

– Да что это с вами? – не выдержала комиссар.

– Побрей меня, – попросил о первом, что взбрело на ум.

За окном плыла бесконечная серая земля, едва прикрытая сухими травами, – ни тебе протоптанных тропинок, ни домишек, ни иных примет близкой станции.

– Брила же с утра.

– Еще раз побрей.

Она отложила книгу, встала и прошла на его половину. Глядела на него внимательно и строго, как на шкоду-пацаненка.

– Что случилось, Деев?

Вот оплошал-то, дурак! Хотел отвлечь внимание, а вместо этого – привлек.

– Рассказывайте немедленно: что произошло?

И смотрит пристально – будто ковыряется в нем.

Нужно отвечать. Или спросить что-то самому. Или глядеть непонимающе. Что-то нужно делать сейчас – хоть что-то нужно делать!

В оконном проеме по-прежнему дрожит-колышется степь.

– А не расскажете, так я и сама сейча…

Деев берет в руки строгое комиссарское лицо, что нависло над ним угрожающе, и целует в губы.

Поцелуй длится и длится. Длится и длится.

И желтая заоконная степь длится, простирается до горизонта. И длятся-тянутся провода вдоль путей, по синему небу. И рельсы тянутся, и тянется по ним пестрая “гирлянда”, а следом – белые паровозные облака. И время длится, составляется из секунд и минут…

Как вдруг – рев паровоза: станция!

В окне косыми иглами – лезвия штыков. Топот шагов по штабному. Где начальник эшелона? Да здесь я, здесь… Вот и кончился поцелуй.

Заградотряд состоял из десятка солдат. У каждого – штык, патронташ на поясе. Командир в сбрую портупейную затянут, на поясе аж два нагана. Глядит на Деева как на преступника. Нет ли, говорит, недозволенных пассажиров на борту? Деев только головой качает: не теряй уже времени – иди проверяй!

Пошли по эшелону, от головы и до хвоста: пока половина отряда вагон изнутри изучает, вторая суетится снаружи – по рельсам ползает, щупая вагонное брюхо, и по крышам лазает, в трубы и люки носы сует.

В последние годы заградотряды часто работали по продовольственной линии – на пароходах отбирали у населения рыбу и соль, в поездах экспроприировали зерно, помогая государству заготавливать хлеб, – и Деев их навидался. Работали заградовцы по-разному: кто со злостью в сердце, будто потрошил не мирных людей, а бандитов, кто с шутками-прибаутками, весело, словно приглашая к этому веселью обираемых пассажиров.

Пришедшие нынче в “гирлянду” были суровы, под стать командиру. И дотошны, как оренбургский инспектор: не осматривали вагон, а едва не обнюхивали и не пробовали на язык – все щели и все закутки. На высокие третьи полки заглядывали исправно, во всех пассажирских.

– Людей ищете или блох? – не выдержал Деев, когда один заградовец поворошил штыком сохнущую ветошь для мытья сортира.

Даже отвечать не стали.

Пропало дело, думал он угрюмо. Найдут зайцев. Найдут и ссадят, чтобы обратно выслать, – а зайцы разбегутся по степи, не дожидаясь высылки. Прав был инспектор: не довезет их Деев, растеряет. И своих, эшелонных детей не довезет: цопнут его за чуб, как злостного нарушителя, и вернут в Оренбург. Белая поведет состав дальше, а Дееву дорога в ту тюрьму, где вчера с детьми мылись: куковать, ожидая приговора из Казани. Эх, не успел выскочить в степь: ухватили “гирлянду” за хвост в самую последнюю минуточку.

Прошли все мальчишеские вагоны, один за другим. Пацанье лупилось на заградовцев и их штыки с любопытством и без смущения: не такое видывали. А сами контролеры, наоборот, потирали глаза, и чем дальше, тем больше: чесноком в поезде несло изо всех щелей.

Наконец оказались в девчачьем.

Едва войдя, Деев понял: девчонки – на его стороне. Потому что не просто сидят по лавкам и косятся на нары с “контрабандой”, рискуя выдать секрет, а сидят по-хитрому: забравшись по двое на третий ярус и разместившись аккурат на тех полках, где спрятаны зайцы. Прикрывают собой, значит. Ноги с лавок свесили, рубахи по полкам разметали – если смотреть снизу, ни за что не догадаешься, что за их спинами еще кто-то уместиться мог.

Да только заградовцы не смотрят снизу, а встают сапожищами на нижние полки, взмывают к потолку – рыскают взглядами по верхним, едва не носами водят.

Один отсек прочесали.

Второй прочесали.

Дошли до третьего.

– Почему у вас в женском вагоне махоркой тянет? – повел носом командир.

Учуял, чертов лис! Даже сквозь чесночную вонь учуял.

Белая задергала ноздрями, принюхиваясь, но по растерянному лицу ее было видно: не слышит запаха. И Деев не слышал, до того густой висел черемшаный дух.

– Это у нас сестры балуются, – пояснил, глядя в пол.

Сёстры – бывшая портниха на пару с башкирской крестьянкой – вытаращились на него, вытянув морщинистые лица, но сумели сдержаться. И Белая вытаращилась.