Читать книгу "Эшелон на Самарканд - Гузель Яхина"

А Дееву не до них. Он-то знает, что в этом отсеке, прямехонько над головой лисы-командира, лежит сейчас, вжимаясь в нары, маленький заяц. И сколько бы ни хлопали ресницами Настя Прокурорша и Тощая Джамал, сидящие на этой же полке, сколько бы ни болтали перед носом у солдат босыми пятками – быть зайцу пойманным. Смотрит Деев с тоской на Настю с Джамал – хана нам пришла, девки! – а они на него.

И вдруг – никто и понять ничего не успел – Прокурорша морщит личико и скулит. Скулит жалобно, на весь вагон, и так тоненько, что уши закладывает. Губы ее дрожат и расплываются по лицу, шейка в проеме рубахи трясется меленько, а ручки – шершавые лапки с обглоданными до мяса коготками – складываются и прижимаются к ямке меж ключиц. Смотрит на заградовцев со штыками – даже не со страхом смотрит, а с ужасом – и скулит. В глазах слёзы – крупные, с горошину – дрожат, но не выкатываются.

Опешил Деев. Никогда не видел Прокуроршу не то что плачущей, а хотя бы сробевшей. Потому и кличка ей была дана, что характером вышла по-пацаньи дерзкая: ругалась крепкими матюками, дралась. На груди, в том месте, куда притиснула сейчас заломленные ручонки, имела наколку: не какую-нибудь там картинку с тайным смыслом, а два откровенных слова “Смерть прокурорам”.

И Тощая Джамал тоже скулит. Тоже пялится на гостей с оружием как на нечисть. Ноги костлявые подобрала, руками колени обхватила и всхлипывает судорожно, продышаться не может, – оттого скулеж выходит рваный, как телеграфный стрёкот.

Только Деев-то не забыл, что при посадке в “гирлянду” у Джамал не одну заточку отобрали, как у многих пацанов, а две. И что любимой ее историей про себя было, как обдирали они с кодлой ребят постарше одиноких женщин по ночным улицам.

Уже и Зойка Змея на соседней полке подвывает: у этой слезы не дрожат на ресницах, а льются ручьями по красному от расстройства лицу. И у Мухи Люксембург слезы катятся, хотя и не так обильно. Куксятся Соня Цинга и Жанка-Лежанка, надувают из ноздрей сопельные пузыри. Тася Не шалава голосит басом. Беременная Тпруся рыдает, застывши дура дурой в коридоре и перегородив его немаленьким животом.

Да и все уже рыдают: все сто ртов дрожат губами и орут в голос, а сто пар глаз роняют слёзы на рубахи. Вагон ревет, как огромный обезумевший хор.

Испугались заградовцы, отступили в проход. Сестра-портниха крестится испуганно, невзирая на начальство: свят, свят, свят Господь! Сестра-крестьянка – аж белая от растерянности: что ли, чесночные слёзы? Даже Белая озирается ошарашенно, не в силах понять.

Один только Деев спокоен.

– Не надо потому что наганами и штыками перед детьми брякать, – говорит веско, глядя на командира.

Тот уже и сам все понял, кивает своим: по-быстрому давайте! Со злыми и виноватыми лицами солдаты спешат по проходу, через плач и стон, едва заглядывая в отсеки и запинаясь об ошметки ковров, приколоченные к полу. Белая шагает рядом, недоуменно оглядывая зареванных подопечных и бросая подозрительные взгляды на сестер.

Деев покидает вагон последним. И так хочется повернуться к девчонкам, улыбнуться или хотя бы посмотреть с благодарностью – но нельзя, обыск еще не окончен. Он прикрывает за собой вагонную дверь и украдкой гладит стекло, за которым продолжают надрываться плакальщицы.

* * *

Едва последний солдат спрыгнул из лазарета на землю, Деев замахал рукой машинисту в будке: трогай! И вот уже басит паровоз, натягивая сцепки. Колеса лязгают по рельсам, делая первый оборот. Дергается и медленно уплывает вбок станционный домишко, качаются нестройно штыки заградовцев. Неужели получится уйти? Неужели утекут они сейчас в бескрайнюю оренбургскую степь, где не настигнут их уже ни контролеры с винтовками, ни депеши с приказами?

Как бы не так! Заградовцы еще до станции не дошли, как Белая метнулась в девчачий вагон. А когда чуть припозднившийся Деев залетел туда следом – уже рыскала по отсекам, вспрыгивая на полки нижнего яруса и заглядывая на верхний.

Девчонки еще поскуливали, успокаиваясь после коллективных рыданий, но знали: комиссара дешевыми трюками не возьмешь. И потому отстранялись покорно, слезали на пол, являя комиссарскому взору растерянных зайцев.

Один заяц. Второй. Третий…

– Деев, остановите поезд!

– И не подумаю.

Ровно секунду размышляла Белая, куда бежать: вон из “гирлянды”, на близкий пока еще Донгуз, где ждали и исправный телеграф, и заградовцы, – или в голову эшелона, в паровик, чтобы самолично распорядиться об остановке.

Ровно секунду размышлял о том же и Деев. Решил: если подорвется комиссар из поезда – не ждать. Встать у машиниста за спиной – хоть с крепким словом наготове, а хоть и с револьвером – и кочегарить до предела. Утечь, улететь во что бы то ни было – ищите нас потом по степи!

Сама ли комиссар поняла или прочитала что-то в деевских глазах, но рванула не назад, к станции, а вперед по вагонам – к паровозу.

Деев – вдогонку.

Летели по коридорам, сшибая встречное пацанье и даже, кажется, сестер. Крича извинения, вряд ли слышные в суматохе. Спотыкаясь и уворачиваясь от нар, что раскачивались на ходу и грозили ударить. Двери хлопали за ними, как птичьи крылья.

Один пассажирский. Второй. Третий…

В штабном Деев напружил мышцы, ускоряя и без того стремительный бег, выбросил вперед руки и сцепил их на рвущемся вперед комиссарском теле.

Тело сопротивлялось и билось в его объятиях, устремляясь прочь, а он прижимал его к себе и затаскивал в купе. Затаскивал долго – Белая цеплялась за дверной проем, за ходящую ходуном дверь, – а он тянул остервенело, рывками то вправо, то влево отдирая ее от дверного косяка. Справился наконец, рухнул на лавку, но и Белую уронил рядом.

Рук не разнимал, крепко стягивая их вокруг комиссарского ремня. Цоп! – уже и поверх не только ремня, а и локтей, чтобы не смогла она больше хвататься за что попало. Так и лежали пару секунд, слепившись тесно и повторяя изгибы тел друг друга: ее спина – к его груди. Лицо Деева уткнулось в тяжелые комиссарские кудри. А она полежала недвижно чуть – и вновь вырываться… И вновь… И вновь. Словно билось в руках у Деева огромное диковинное сердце.

Мускулы ныли и подрагивали, как после тяжелой работы. Но, видно, изнемогла и Белая, рывки стали слабее и затухали, затухали… Потом уже не вырывалась – лежала и ждала.

И Деев лежал и ждал. Время работало на него: с каждым перестуком колес и с каждым толчком вагона удалялись они от заградовских штыков. С каждым вздохом. С каждым движением его или ее тела.

Понимала это и Белая. Знала ли, что следующая станция – через десятки верст? Что унылая степь за окном уже раскинулась вольготно, не разбавленная более никакими приметами человеческой жизни?

Вагон тряхнуло на рельсовом стыке, щелкнул замок – дверь закрылась. В зеркале стал виден кусок голубого неба.

Очень медленно Деев ослабил хватку, выпуская пленницу из объятий.