Читать книгу "Смерть речного лоцмана - Ричард Флэнаган"

Я уже не вижу и не чувствую воду, обволакивающую меня, и больше не ощущаю ни ее силу, ни движение вокруг моего тела, как не чувствую я и пронизывающего до костей холода. И все же, несмотря ни на что, я чувствую, как мое тело треплет и качает из стороны в сторону, – должно быть, под напором потока. Впрочем, это всего лишь предположение. Поскольку я даже не знаю точно, мое ли это тело. Возможно, благодаря некоему сверхчувственному восприятию я ощущаю еще чье-то движение. Возможно, это, в конце концов, даже не тело, а сук поваленного дерева – к примеру, мирта, смытого паводковыми водами. Конец сука что-то удерживает, и часть моего разума подсказывает мне, что это мои спасители тащат меня за руку. Впрочем, и это, возможно, всего лишь предположение. Я даже не имею представления, в какую сторону выворачивается моя рука, когда за нее нещадно дергают в безуспешных попытках меня спасти; мне даже непонятно, страдаю ли я или же страдания мои стали настолько всеохватывающими, что я даже не могу сравнить их с муками, которые когда-либо переживал в обычном состоянии. Если я уже не испытываю никаких физических ощущений, но пока еще способен думать, стало быть, я уж наверное думаю о себе, а значит, я уж наверное жив. Поскольку я понимаю, что погребен под водой, а ведь именно так считают те, кто стоит по ту сторону вечности, и поскольку я знаю, что умру, бледное утопление я уже воспринимаю не как понятие, а как избавление. Из чего вытекает своего рода парадокс: если я всего лишь умираю таким образом, рассуждаю я, значит, у меня есть шанс остаться в живых.

Но едва я успеваю об этом подумать, как меня одолевают всякого рода сомнения. Самый главный и неопределенный вопрос, волнующий меня, заключается вот в чем: кто этот утопающий?

Простого, быстрого ответа нет. Мне хочется кричать: это, конечно же, я, Аляж Козини, речной лоцман; мне хочется и дальше видеть в реке мою жизнь как доказательство того, кто я. Но эти мысли и образы детства, любви и страхов, желаний и утрат какие-то неясные.

Самое же ясное чувство, подавляющее всякие представления о развитии и связности событий и образов в моей жизни, – это ощущение полной, ярко выраженной никчемности.

Я ощущаю себя одной из тех фигур, что полицейские обычно оставляют на месте автокатастроф, обрисовывая мелом скрюченные, окровавленные тела погибших. Эти очерченные мелом контуры сохраняются на асфальте не один день и даже не одну неделю, пока стихия и шины бессчетных машин не сотрут их начисто. А люди меж тем проходят мимо и думают, кого же обозначают эти меловые контуры с причудливо раскинутыми конечностями и пустыми лицами, без ушей – поэтому они ничего не слышат, и без глаз – поэтому они ничего не видят. Я чувствую себя и одним из этих любопытных прохожих, и одной из этих меловых фигур. Кто же это? – спрашиваю я себя.

И тут, словно в ответ, я сознаю, что проплываю над всем тем, что было моей жизнью, моим временем и местом. Но, когда я гляжу вниз, все кажется мне до того странным, что я не вижу в том никаких связей, никакого развития, никакого своеобразия. А все, что я слышу, так это беспорядочное, безудержное бормотание. Я ощущаю себя жалким наброском, бесплотным, безликим, бесхарактерным. Там, внизу, я слышу только невнятную речь. Что это значит, думаю я, что означает этот безудержно-бессвязный поток слов? Как я мог погрузиться в этот абсурд и пытаться понять его смысл и суть? Меня обуревают безумные мысли. В тот век, когда все не означает ничего, единственное, что достойно существования, – это пустота, очерченная тонкой, слабой контурной линией надежды, оставляющей едва различимый след в бесконечном мире безумия.

Я вижу фигурки, грубо вырезанные кислородной горелкой из жестяного листа, – те, что торчат на изгородях по улице Молли в Хобарте, по соседству с тем местом, где жила Кута Хо. Ноги этих фигурок как будто стремятся убежать от жгучих языков пламени в форме заборных досок, в то время как их руки простираются к небу – к огромной бирюзовой горе за Хобартом, увенчанной абрикосового цвета облаками. Будто зависшими между преисподней и небесами и страдающими от того, что знают, но не различающими, где страдания, а где знания. Неужели это я? Неужели я?

Не успев прийти к ответу, я чувствую, как в меня немилосердно тычут какой-то тонкой трубкой – прямо в левый глаз.

Боже мой, что происходит?!

Я в ярости, и не столько потому, что мне больно, поскольку эта боль ничто в сравнении с той нестерпимой болью, которая властвует над всем остальным моим телом, а скорее потому, что это жесточайшим образом унижает меня. Я тону – и уже почти смирился со столь печальной участью, – а тут мне в лицо тычут какой-то трубкой. И не просто тычут – кто бы ни был моим спасителем, могу лишь предположить, что это Таракан, – а дуют в нее, выдувая целые тучи пузырей, которые нещадно щекочут мне лицо.

Madonna santa!

Дайте мне спокойно умереть, хочется крикнуть мне, но мешает вода, заполнившая мой рот. Трубка, ткнувшись раз-другой мне в нос, наконец попадает в рот, с усилием разжимая губы. В меня врывается сильная струя воздуха – она проталкивает воду изо рта через глотку в желудок и тут же выталкивается обратно вперемешку с непереваренной подгоревшей овсянкой, которую я ел на завтрак. Трубка выскальзывает у меня изо рта вместе со рвотой. После того как короткие приступы рвоты заканчиваются, моим спасателям наконец удается удержать трубку у меня во рту и вдохнуть в меня воздух.

Неужели я буду жить? Неужто моя жизнь спасена? Другие люди в предсмертном состоянии преодолевают туннель, и в конце их встречает неземной свет. Но все, что я видел, так это людей, целую толпу кружащихся в водовороте, грязных, зловонных, отвратительных и бесконечно любимых людей, и, думаю, если мой печальный удел – все же вернуться в жалкий сосуд, каковой представляет собой мое тело, то именно с ними – этими людьми, сидящими на кухнях и в конторах, прогуливающимися в розовых выходных костюмах в пригородных районах, – мне придется смириться.

Скользкая трубка изгибается и поворачивается, пропуская пузыри воздуха в мое заполненное водой тело и буквально возвращая меня к жизни. И мне становится противно. Я перестаю быть меловым контуром, ищущим свой мир, и возвращаюсь в груду многострадальной плоти, переживающей только самые непосредственные ощущения и впечатления: холод воды, огонь в груди, оглушительную барабанную дробь в голове, рези в конечностях и туловище, пронизывающую боль в правом плече. Меня вдруг осеняет догадка: а ведь смерть – такая же жестокая штука, как и жизнь.

Внезапно трубка перестает наполнять воздухом мое чрево, вяло поворачивается и как бы ненароком выскальзывает у меня изо рта, точно обессилевшая тигровая змея, и яростный поток тут же уносит ее прочь. Мне не видно, что произошло. Я лишь догадываюсь, что кто-то – может, Рики, а может, Марко, – поскользнувшись там, на каменной глыбе, случайно выпустил трубку из рук. Лишившись же трубки, он лишил меня надежды на жизнь.

Черная Жемчужина, 1828 год

Мои видения становятся все более короткими и путаными. Я больше не в силах подолгу следить за тем, что разворачивается у меня перед глазами, и прежде чем успеваю сообразить, что я вижу, одна картина сменяется другой. А вижу я много чего, очень много – вижу разнообразное множество миров, хотя приглядеться к ним мне едва удается, потому что они расплываются у меня перед глазами еще до того, как мне хватает времени понять увиденное.