Читать книгу "Дело Варнавинского маньяка - Николай Свечин"

На минуту за столом повисла пауза.

— И все-таки у них не получилось, — вступился за сыщика барон. — Не так уж ты и плох, каким пытаешься себя выставить. На дурака вся надежда, а дурак-то и поумнел!

— Это заслуга не моя, а Ивана Красноумова. Чиновника Департамента полиции, внедренного в уголовную среду. Таких людей называют «демонами». Иван вызвал подозрение, и «оборотни» убили его. Но последний предсмертный рапорт агента содержал несколько важных подробностей. Тогда они казались мелочами. Однако любой сыщик знает: на мелочах часто и построен розыск. Мне мешало заподозрить Бекорюкова в том числе и то, что у Недокрещенного на щеке значились следы подживших угрей. Лицо же исправника было совершенно чистым. Он подклеивал эти «угри», когда гримировался, и уловка сработала. По счастью, помимо таких примет есть еще малозаметные привычки, особенности поведения человека, которых он сам в себе даже не подозревает. Вроде манеры схлебывать из ложки… И эта мелочь, запротоколированная «демоном», выдала Недокрещенного. Так, спустя месяцы после своей гибели, Иван помог мне разоблачить банду. Вообще, во всем, что произошло, можно при желании разглядеть судьбу. Я попал в неожиданный отпуск за то, что застрелил убийцу Красноумова. И именно здесь, в лесной глуши, мы с вами и добили «оборотней». Однако имело место фантастическое, сказочное везение. Причем многократное.

— Многократное? — удивилась Варенька. — Что ты хочешь сказать!

— Сначала в городе меня спас Панибратов. Этот болезненный человек проявил настоящее мужество — его вполне могли прикончить за содействие мне. По счастью, злодеи спешили. Щукин лишь ударил его и этим ограничился. Опухла вся левая сторона лица, вид ужасный, но кости черепа целы. Когда я вчера рассказал Амилию Петровичу, что самолично пристрелил надзирателя, тот счел себя отомщенным. И вообще он ходит сейчас героем: помог избавить Варнавин от зла…

Затем очень вовремя подвернулся Оденцов. Не знаю, как бы я без него смог выбраться из города. Скорее всего, никак…

На этом везение не закончилось: появились вы с Буффаленком! Еще бы минута-другая, и вы угодили бы на оцепление. Страшно подумать, что бы тогда произошло.

— Мы безусловно прорвались бы к тебе, — убежденно сказал барон. — У меня, знаешь, в кармане мундира лежит такая бумага… Губернаторы честь отдают, не то что исправники.

— Ну, ты меня несколько успокоил. С момента вашего появления в Нефедьевке соотношение сил разом изменилось в нашу пользу. А «оборотни» даже не подозревали об этом. Подумаешь, приехали офицер с подростком! И их прибьем за компанию…

— Ну, и у тебя еще был козырь в рукаве: Петр Зосимович.

Форосков при этих словах довольно крякнул.

— Да, — согласился Лыков, — уголовных он закрыл очень кстати. Видимо, Проживной получил задание убить Петра вместе с Ванькой Перекрестовым возле дома. И потом выдать их за налетчиков, которые передушили обитателей поместья, включая туда женщин и детей. Героическая полиция подоспела, но слишком поздно. Гайменики уничтожены, а вот жертв уже не оживить… И концы в воду. Поэтому солдаты и не вмешались в нашу схватку — им строго-настрого запретили приближаться к поместью, и лишь стоять в оцеплении. Свидетели были Бекорюкову не нужны.

Опять все замолчали, лишь Варенька зябко передернула плечами.

— Но и ваш неожиданный и такой своевременный приезд — не главное мое везение. Даже отбившись от «оборотней», я по-прежнему не знал главного. И впустил маньяка в дом, а сам уехал… Скажи, Федор, давно собирался тебя спросить. Как ты догадался? Ты же увидел Смецкую впервые.

— А вот как увидел, так сразу и догадался. Для меня очевидным стало, что она дурной человек. И ее приезд, истерика с эпилепсией — не более чем спектакль.

— Лишь увидел ее и сразу понял? То, что мы с Варварой Александровной не смогли разглядеть за несколько недель общения?

— У Буффаленка особенный дар, — пояснил барон. — Я сам это заметил, лишь когда начал учить его своему ремеслу. Не знаю, как, но Федор видит людей насквозь. Их истинную личину.

— Но сам я этого «дара» в себе до конца не осознаю, — продолжил Ратманов. — Вернее, сомневаюсь в нем. Тогда, после боя и готовясь к новому бою, вы не поверили бы мне, если бы я вдруг попытался очернить в ваших глазах барышню-калеку. Ведь так?

— Безусловно. И некогда было, и аргументов ты не сумел бы привести. И потом, извини, но для меня ты еще малоопытный подросток.

— Я это тогда отчетливо понял. Что лишь насторожу Смецкую и ее свиту, если буду пытаться вас предупредить. И принял решение перебить их в одиночку. У меня не было другого выхода.

Таубе и Лыков одновременно молча покачали головами, и нельзя было понять — с одобрением или осуждая…

— Но прежде чем стрелять в этих людей, требовалось сначала найти доказательства их дурных намерений. И я их нашел.

— Как? — хором спросили все сразу.

— После вашего отъезда произошло вот что. Камеристка, укладывая свою хозяйку в постель, сняла с нее боты. И выставила в раздевальне. Взрослые в тот момент были заняты больною, я остался один и успел внимательно осмотреть обувь Смецкой.

— Я тоже обращал на них внимание, — сказал Лыков. — Идеально чистые ботики, в которых никогда никто не ходил.

— Это только видимость. Она же в них шла на преступления! А чтобы ботики оставались чистыми, надевала поверх галоши.

— Федор! Откуда у калеки могут взяться галоши? Для чего они ей?

— Конечно, собственных галош у нее, согласно легенде, быть не могло. Поэтому Смецкая пользовалась галошами своей камеристки. А у той они, сообразно моде, были с металлическими буковками внутри: «АВ». Анна Вторникова — так ее звали, я выяснил это у Окунькова.

— По-прежнему ничего не понимаю, — расстроился Лыков. — Ну, галоши с буквами. Как ты барышню-то разоблачил?

— На подошвах ее ботиков, таких чистых, отпечатались буквы. Едва заметно, но вполне отчетливо. Это могли быть лишь буквы с чужих галош. Значит, Смецкая ходила! Откуда еще эти отпечатки могли взяться у калеки? А раз так, какая же она тогда калека?

Пятеро взрослых ошарашенно смотрели на юношу, а Лыков даже приоткрыл рот. Наконец он опомнился:

— Продолжай, пожалуйста!

— Улучшив момент, я попытался предупредить Окунькова. Но тот лишь покрутил пальцем у виска. Вам, Варвара Александровна, я и не пытался ничего сказать — вы бы мне тем более не поверили.

— Да, — тут же согласилась Варенька. — Я жалела Полину…

— Тогда я окончательно убедился, что надеяться могу лишь сам на себя. И на внезапность. При всеобщем непонимании остальными надвигающейся опасности. Ну, подготовился. У меня был даденый вами револьвер. Никто об этом не знал, кроме Степана Пименовича. Я прикинулся перед свитой дурачком: бегал, бестолково суетился… Для них мальчишка и мальчишка, тем лучше. Еще я понимал, что оружие могу пустить в ход лишь в самый последний момент, когда намерения убийц будут выказаны ими со всею откровенностью. Страшно было. Справлюсь ли? Все жизни, включая детские, на мне; никто остальной ничего не понимает. А свита шушукается, готовится. Жуть… Так погиб Окуньков. Когда позвали его вниз, я прямо в ноги ему упал: не ходите туда, Степан Пименович, убьют вас! Не послушал… Он спускался, я смотрел на него, все знал, но поделать ничего не мог. Выдал бы себя раньше времени, пытаясь спасти его, — погубил бы всех… Он подошел, и сразу ударили они его ножом. Я стоял на верхней площадке и, признаюсь, дрожал. Потом взял себя в руки. Отца вспомнил. Как бы он поступил? Понял: отец перебил бы их, но так, чтобы наверняка. А как это? Лестница. Дать им забраться до середины. Наверх быстро вбежать не получится, вниз — подставят спины. Так и сделал.