Читать книгу "Первое лицо - Ричард Флэнаган"

А я?

Я еще жив.

Мне предстояло возвращение в Хобарт и ожидание знаменательного момента, который так и не выпал на долю моего собственного романа.

3

Возвращаясь из конференц-зала, мы столкнулись с Джезом Демпстером, Пия представила меня этому титану. Впервые в жизни я познакомился с другим писателем именно как с писателем. Мне это было лестно и потому отвратительно.

Вы непременно должны продегустировать мой хамон, сказал Джез Демпстер, возвращая нас в тот самый офис, где в прошлый раз я смотрел на револьвер Зигги Хайдля. У меня есть ферма в горах на мысе Отвей, продолжал он, и после Хайдля его манера общения казалась чрезвычайно приятной и непринужденной. Держу свиней уэсекс-седлбеков, сообщил Джез Демпстер. Кормлю их, как принято в Испании, только желудями, и вот результат – этот хамон, первый в Австралии.

Джез Демпстер намного опередил свое время в плане небольших специализированных агрохозяйств, в плане комплекции и во многих других отношениях. Его широкое лицо украшала, как полоска молотого перца – свиную шкварку, короткая бородка. Хотя поваренная книга якобы вышла из-под пера самого титана, рецепты для нее предоставил его тощий шеф-повар, андалузец. Джез Демпстер, сдабривая свой голос певучей искренностью, поведал нам, что повар был более чем щедро вознагражден за свою анонимную помощь.

Это лучшая книга из всех, которые я не читал, признался Джез Демпстер.

Желая продолжить рассказ о своей свиноферме, он повторно предложил мне попробовать хамон. Взяв нож с длинным плоским лезвием, тонким и гнущимся, как бумага, он отрезал едва ли не прозрачный ломтик свиного окорока и протянул мне на плоскости ножа. Я уставился на ломтик мяса, розовый и невообразимо тонкий, словно кожа.

Кто раз попробует, тот навсегда войдет во вкус, сказал Джез Демпстер. Они ведут счастливую жизнь в прекрасном сумрачном лесу и умирают мгновенно, сказал он, будто произнес заклинание.

И не страдают?

Это вдруг показалось мне важным. По какой-то причине только что увиденный нами труп, свисавший с дерева, и картина, на которой свиные туши были подвешены на крюках скотобойни, слились перед моим мысленным взором воедино.

Джез Демпстер благосклонно улыбнулся, словно говоря: жизнь слишком хороша, чтобы задумываться о подобных материях.

Я расстроился.

Животные, уточнил я, потому что в этот миг принял сторону свиней против Джеза Демпстера. Они не страдают?

Проигнорировав мой вопрос, он стал меня учить, как нужно пробовать мясо: в какую часть ротовой полости отправлять кусочек для лучшего пережевывания и всасывания сока.

Обычно седлбеков на хамон не пускают. Дескать, не такая это порода! – продолжал он. Но лишь потому, что этого не делают испанцы. Никогда! Нечто подобное наблюдается в нашей литературе: и европейцы, и американцы требуют, чтобы мы перенимали их правила, их образцы, но я никогда не позволю, чтобы мне диктовали чужие условия. Мы должны создавать нашу собственную австралийскую традицию, ты согласен, Киф?

Охваченный невыразимым ужасом, я промолчал. В этот миг я принял сторону свиней даже против литературы, которая, несмотря на многочисленные выдающиеся достижения, ничего не сделала ни для этой конкретной свиньи, ни для всех убитых свиней, вместе взятых. Я объединился со всеми загубленными свиньями против австралийской литературы, против всех литератур, против издательских полчищ, против того, что было ничуть не лучше, а то и хуже: моего убогого тщеславия, подтолкнувшего меня к позорному заговору с чем-то еще большим, деструктивным и неправедным.

Меня точил вопрос: это живое существо страдало? Почему мы, хоть свиньи, хоть люди, должны страдать? Почему мы мучаем друг друга? Но вслух я, конечно, ничего не сказал.

Дарю тебе одно слово в честь приближения грядущего века, с энтузиазмом объявил Джез Демпстер, лоснившийся от испарины и по-прежнему протягивавший мне нож с прозрачно-розовым кусочком мяса. Шаркютри.

4

В первую ночь, проведенную дома после сдачи мемуаров и получения пяти тысяч из обещанных десяти, в ожидании следующих пяти тысяч через каких-то три месяца, я, уверенный в своем ближайшем будущем и в скором завершении собственного романа, лежал в постели со Сьюзи, вдыхал ее тепло и пытался разобраться: что за чувство захлестнуло и заполонило меня сейчас? Ее тихое сонное дыхание, запах ее кожи… что это? Казалось, это всеохватно, и тем не менее чего-то мне недоставало, но чего – я так и не смог определить. Это было всеохватно, однако за пределами нашего мирка текла какая-то другая жизнь, и я жаждал ее, какой бы она ни была. Я уже дрейфовал за пределы нашего единства, глядя на нас сверху вниз.

И даже сейчас, построив свою жизнь за пределами Тасмании, вдали от этого несчастного, сожравшего нас острова, я думаю, что нас двоих связывали узы, которых мы никогда, по сути, не понимали, – любовь, что оборачивается досадой, семьи, которые наказывали нас так же крепко, как любили, свобода, что оборачивается неволей, красота, что калечит и мучит. У этого острова была какая-то власть, а может, это в нас была какая-то слабость, коль скоро мы не могли или не считали возможным от него оторваться, коль скоро разрыв почему-то ощущался как предательство. Не исключено, что так оно и было, а может, и нет.

Не исключено, что во мне говорила ревность или зависть, жадность или голод, амбиции или неудовлетворенность; а может быть, и незнание тех материй, которые не описаны в книгах. Определенный недостаток внимания к реальности, скажете вы, к ее важным составляющим, к тем качествам, которые люди вроде Сьюзи изо дня в день носят в себе, в сердце, но в лучшем случае они обозначаются лишь намеками, так и не получая названий.

В тот вечер, перед сном, она сказала, что любит меня, а я замешкался с ответом; у нее на лице отразилась мука, а для меня в тот миг любовь значила совсем немного, и я уже не был уверен, что знаком с этим чувством. Я все еще принадлежал к миру Сьюзи, но уже соприкасался с другим миром, миром Хайдля, и она, видимо, почувствовала, что я ухожу от нее в этот мир, похожий на клин, на топор, на снаряд, способный разъединять, способный ломать предметы и таких людей, как мы.

Но она поначалу решила, что причиной тому стали книги, и я сам поначалу думал точно так же: мир книг.

Да пропади он пропадом, сказал я. Что он есть, что его нет.

Как будто у меня был хоть какой-то выбор. Как будто мы через это уже прошли, как будто мы это преодолели. Но на меня повлияли не книги. А смерть Хайдля. Она и составляла другой мир.

Я ради тебя готова на все, сказала Сьюзи. И так будет до самой смерти. Не сомневайся.

Усомниться было невозможно, и я знал, что никто и никогда не предложит мне такого дара, но этого оказалось недостаточно – мне уже всего стало недостаточно. Я начал что-то говорить, но осекся. Все мы слишком много говорим – о непрочувствованном, о необдуманном. Ищем резоны и символы там, где их нет. Строим миры из причин и следствий, думая, что найдем объяснение и сумеем его понять, хотя и ужаснемся миру, которым правит случайность и хаос. Пытаемся убедить других и уговорить себя. И думаем, что все должно быть наоборот. Сколько ни размышляй – мудрости от этого не прибавится. Сколько ни узнавай – знание не принесет покоя. А не находя ни мудрости, ни покоя, мы слышим: нужно смириться и безропотно переносить смирение. Но как быть, если знания не существует, равно как принятия и безмятежности? Вот что не давало мне покоя.