Читать книгу "Компас - Матиас Энар"

Мы умели дышать кровью, наполнять наши легкие кровью и в полной мере извлекать пользу из смерти. На протяжении веков мы научились превращать смерть в красоту, кровь в цветы, в фонтаны крови, заполнили музейные витрины предметами, запятнанными кровью, и разбитыми очками мучеников, и мы этим гордимся, ибо каждый мученик — это мак, и он красный, а в нем частичка красоты, присущей этому миру. Мы создали народ с хлипким красным телом, он живет в смерти и счастлив в Парадизе[478]. Мы натянули черную ткань над Парадизом, чтобы защитить его от солнца. Мы омыли наши трупы в райской реке. Парадиз — персидское слово. Мы даем прохожим выпить мертвой воды в наших черных траурных шатрах. Парадиз — название нашей страны, кладбищ, где мы живем, название жертвоприношения.

Парвиз не умел говорить прозой, во всяком случае на французском. Мрачное настроение и пессимизм он берег для стихов на персидском; сам он не считал себя серьезным и всегда с удовольствием смеялся; кто, как Фожье или Сара, достаточно хорошо знал язык, мог по достоинству оценить это и часто хохотал, слушая, как Парвиз с удовольствием рассказывает смешные неприличные анекдоты, удивляя всех тем, что великий поэт такие знает. Парвиз нередко вспоминал свое детство, прошедшее в Куме в 1950-е годы. Его отец был верующим, философом, и, если мне не изменяет память, в своих текстах Парвиз всегда называл его «человек в черном». Благодаря «человеку в черном» он прочел персидских философов от Авиценны до Али Шариати[479] и поэтов-мистиков. Парвиз знал наизусть невероятное количество классических стихов — Руми, Хафиза, Хаджу[480], Низами, Бедиля[481] и современных: Нимы Юшиджа[482], Шамлу[483], Сепехри[484] и Ахаван-Салеса[485]. В его передвижной библиотеке были Рильке, Есенин, Лорка, Шар; он знал наизусть (на персидском и в оригинале) тысячи стихов. В день нашей встречи, узнав, что я из Вены, он порылся в памяти, подобно тому как листают антологию, и вернулся из этого короткого внутреннего путешествия со стихотворением Лорки на испанском «En Vienna hay diez muchachas, un hombre donde solloza la muerte y un bosque de Paloma disecadas»[486], в котором я ничего не понял, и ему пришлось мне переводить: «В Вене есть десять девушек, плечо, на котором рыдает смерть, и лес голубиных чучел», потом он серьезно посмотрел на меня и спросил: «А это правда? Я никогда там не был».

Вместо меня ответила Сара: «О, совершенно верно, особенно по части голубиных чучел».

«Очень интересно, целый город-таксидермист», — заметил он.

Я не был уверен, что беседа пойдет в том направлении, в котором мне бы хотелось, и, сделав большие глаза, посмотрел на Сару, что ее тотчас развеселило: вот какой обидчивый австриец! — ничто так не радовало ее, как возможность выставить напоказ мои недостатки; квартира Парвиза была маленькая, но комфортабельная, полная книг и ковров; по странному стечению обстоятельств она находилась на проспекте, носящем имя поэта, то ли Низами, то ли Аттара[487], уже не помню. Важные вещи забываешь очень легко. Пора прекращать мыслить вслух: вот будет позорище, если вдруг кто-то решится это за мной записать. Боюсь, что меня сочтут психом. Не таким, как тот субъект в музее Абгине или как друг Биглер, а так, с приветом. Тип, который разговаривает со своим радиоприемником и своим ноутбуком. Который спорит с Мендельсоном и со своей чашкой чая Red Love с кислинкой. Ах да, я же мог привезти из Ирана самовар. Интересно, что Сара сделала со своим самоваром. Привезти самовар вместо дисков, музыкальных инструментов и сборников поэзии, которую я никогда не пойму. А разве раньше я разговаривал в одиночестве? Неужели я распределял роли, голоса, персонажи? Однако, старина Мендельсон, должен признаться, я плохо знаю твое творчество. Что ты хочешь, невозможно все слушать, надеюсь, ты не сердишься. Зато я бывал в твоем доме в Лейпциге. Видел бюстик Гёте на твоем рабочем столе. Гёте, твой крестный и твой первый учитель. Гёте, разглядевший талант в двух маленьких мальчиках, в Моцарте и в тебе. Я видел твои акварели, твои прекрасные швейцарские пейзажи. Твою гостиную. Твою кухню. Видел портрет женщины, которую ты любил, и сувениры, привезенные из гастрольной поездки в Англию. Твоих детей. Представил себе, как к тебе пришли Клара и Роберт Шуман, а ты выбежал из кабинета им навстречу. Клара выглядела ослепительно: крошечная шляпка, волосы зачесаны назад, несколько локонов ниспадают на виски, обрамляя лицо. У Роберта из-под мышки торчали ноты, а его правая манжета была запачкана чернилами, и тебя это рассмешило. Вы устроились в гостиной. В это же утро ты получил письмо из Лондона от Игнаца Мошелеса[488]: тот дал свое согласие приехать в Лейпциг, чтобы преподавать в недавно основанной тобой консерватории. Мошелес обучал тебя искусству игры на фортепиано. Ты сообщаешь эти хорошие новости супругам Шуман. Значит, вы будете работать вместе. Разумеется, если Шуман согласится. И он соглашается. Потом вы обедаете. Потом идете гулять, я всегда считал вас любителями дальних прогулок, Шумана и тебя. Жить тебе оставалось еще четыре года. Через четыре года Мошелес и Шуман понесут гроб с твоим телом.