Читать книгу "Компас - Матиас Энар"

В личности Гобино присутствовало что-то трогательное; из всего творчества этого чудовищного поэта и далеко не выдающегося романиста реальный интерес представляют только его путевые заметки и повести, в основе которых лежат его собственные воспоминания. Он также был скульптором и даже выставил несколько мраморных бюстов, и среди них «Валькирия», «Аппассионата» и «Королева Маб» (Вагнер, Бетховен, Берлиоз: он отличался хорошим вкусом), работы, обладавшие, по мнению критиков, скорее выразительностью, нежели точностью исполнения. Его знали во властных кругах, он встречался с Наполеоном III, с его женой и его министрами; сделал карьеру дипломата, работал в Германии, два срока в Персии, в Греции, в Бразилии, в Швеции и Норвегии; был знаком с Токвилем, Ренаном, Листом и многими востоковедами своего времени, с Августом Фридрихом Поттом,[469] немецким специалистом по индоевропейскому языкознанию, и с Жюлем Молем[470], французским знатоком персидского языка, первым переводчиком «Шахнаме». Великий востоковед Юлиус Ойтинг[471] из немецкого Страсбурга[472] после смерти Гобино выкупил на деньги рейха все его наследие: скульптуры, рукописи письма, ковры, тот скарб, который каждый востоковед оставляет после себя; стараниями случая и Первой мировой войны в 1918 году эта коллекция вновь стала французской; неловко считать, что миллионы людей, погибших в этой нелепой войне, только и думали о том, как бы лишить Австрию адриатических пляжей и заполучить обратно старье из наследия Гобино, вышвырнутое тевтонами. К несчастью, все они погибли ни за что: миллионы австрийцев проводят свои каникулы в Истрии и Венето, а Страсбургский университет давно уже отказался выставлять в своем маленьком музее реликвии Гобино, жертвы теоретического расизма своего века, ибо они жгут руки хранителям музея.

Демократия приводила графа де Гобино в ужас. «Я смертельно ненавижу власть народа», — говорил он. Он умел жестко высмеять глупость, которую видел вокруг себя, глупость мира, населенного насекомыми, вооруженными орудиями разрушения, «готовыми уничтожить все, что я уважал, что я любил; мир, сжигающий города и разрушающий соборы, больше не нуждается ни в книгах, ни в музыке, ни в картинах, замещая их картошкой, бифштексом с кровью и белым вином», писал он в романе «Плеяды», открывающемся длинной обличительной речью против дураков, очень напоминающей речи современных правых интеллектуалов. Расистская теория Гобино покоилась на оплакивании: ощущении постепенного вырождения Запада и озлобленности против черни. Где империя Дария, где величие Рима? Но в отличие от своих последователей, он не возлагал на «еврейский фактор» ответственность за угасание арийской расы. Для него (и с этим вряд ли бы согласился Вагнер или Чемберлен) высшим образцом чистоты арийской расы является французское дворянство, что скорее смешно. Его юношеское произведение «Эссе о неравенстве человеческих рас» своим появлением обязано как лингвистическим аппроксимациям, так и начальным шагам гуманитарных наук; во время двух служебных поездок в Персию в качестве представителя имперской Франции Гобино познакомился с иранской реальностью: посетив Персеполь и Исфахан, он пришел к убеждению, что увидел подлинное величие арийцев. О своем пребывании в Персии он написал рассказ, блестящий, местами забавный, но никак не расистский в современном понимании этого термина, во всяком случае применительно к иранцам. Сара читала нам отрывки, рассмешившие даже беспокойного Фожье. Помню вот такую фразу: «Признаюсь, среди опасностей, подкарауливающих путешественника в Азии, я отвергаю притязания пострадавших от тигров, змей и мародеров и на первое место ставлю, бесспорно, британские обеды, кои мы вынуждены испытывать на себе». Изречение исключительно отрадное. Гобино еще добавил пару слов об «истинно сатанинских» блюдах, подаваемых англичанами, в домах которых, по его словам, выходишь из-за стола больным или голодным, «умирающим от колик или от голода». Его впечатления от Азии представляют собой смесь высоконаучных описаний с ужасно смешными рассуждениями.

У этого напитка кисловатый привкус леденца, неестественный английский привкус, как сказал бы Гобино. Нисколько не напоминает цветы гибискуса из Египта или Ирана.[473] Надо бы мне пересмотреть свое суждение об октете Мендельсона, это, оказывается, еще более сложное произведение, чем я предполагал. «Ö-1», «Klassiknacht», все-таки моя жизнь довольно тосклива, я мог бы сейчас читать, вместо того чтобы, включив радио, мусолить давние иранские воспоминания. Псих из музея Абгине. Боже, каким скучным был Тегеран. Вечный траур, серая пыльная дымка, загазованность. Тегеран или смертная казнь. При малейших проблесках света тоска лишь усиливалась; сногсшибательные увеселения золотой молодежи в северных районах развлекали нас некоторое время, но потом их разительный контраст с омертвевшими общественными пространствами погрузил меня в глубочайшее уныние. Роскошные молодые женщины в сексуальных одеяниях принимали эротические позы, тянули турецкое пиво или водку, танцевали под запрещенную музыку из Лос-Анджелеса, а затем снова закутывались в платки и пальто и терялись в добропорядочной исламской толпе. Присущий Ирану контраст между бирун и андарун — внутренним пространством дома и внешней средой, частным и общественным, — отмеченный уже Гобино, Исламская республика довела до крайности. Войдя в квартиру или приехав на виллу в северных кварталах Тегерана, внезапно можно оказаться среди молодых людей в купальных костюмах, которые со стаканом в руке прогуливаются вокруг бассейна, бегло болтают на английском, французском или немецком и, развлекаясь и потягивая контрабандный алкоголь, забывают царящую снаружи серость и отсутствие будущего у иранского общества. На таких вечеринках присутствовала какая-то безысходность, безнадежность, готовая у самых отчаянных и наименее обеспеченных трансформироваться в яростную энергию революционеров. В зависимости от времени и правительства полиция нравов[474] совершала рейды более или менее часто; потом ходили слухи, что такого-то арестовали, такой-то попался на курении, такой-то пришлось пройти унизительную проверку у гинеколога, чтобы доказать отсутствие внебрачных сексуальных отношений. Эти рассказы, всегда напоминавшие мне суровое испытание у проктолога, которому Верлена подвергли в Бельгии после его эскапады с Рембо, отражали повседневную жизнь города. Интеллектуалы и университетские сотрудники, в основном уже утратившие задор юности, делились на несколько категорий: тех, кто преуспел, сумев обеспечить себе более-менее комфортабельное существование «в стороне» от общественной жизни; тех, кто отчаянно лицемерил, получив от режима теплое местечко и извлекая из него наибольшую выгоду; и тех, довольно многочисленных, кто страдал от хронической депрессии, от необъяснимой тоски, с которой они более или менее удачно справлялись, с головой уходя в науку, воображаемые путешествия или искусственные райские уголки. Я спрашиваю себя, что стало с Парвизом[475], великим седобородым поэтом, от которого давным-давно не поступало известий; я мог бы ему написать, но этого я не делал. Какой предлог найти? Можно попробовать перевести на немецкий одно из его стихотворений, но это настоящий кошмар — переводить с языка, который не знаешь досконально; кажется, что плывешь во мраке, и тихое озеро принимаешь за волнующееся море, а источник наслаждения за глубокую реку. В Тегеране было проще, он находился рядом и мог объяснить мне, слово за словом, смысл своих текстов. Возможно, он тоже уехал из Тегерана. Возможно, он уже живет в Европе или в Соединенных Штатах. Но я сомневаюсь. Причиной тоски Парвиза (как и тоски Садега Хедаята) явились две неудавшиеся попытки уехать из страны, во Францию и в Голландию, когда он вернулся через два месяца: ему не хватало Ирана. Но, вернувшись в Тегеран, он через несколько минут снова возненавидел своих сограждан. Он рассказывал, что среди женщин из пограничной полиции, тех, кто проверяет ваш паспорт в аэропорту Мехрабад, трудно провести различие между палачами и жертвами; они все носят черные капюшоны средневековых палачей и не улыбаются вам; рядом с ними стоят солдаты в куртках защитного цвета, вооруженные штурмовыми винтовками G-3 «сделано в Исламской Республике Иран»; глядя на них, не определишь, стоят ли они здесь для того, чтобы защищать этих женщин от иностранцев, высаживающихся из нечистых самолетов, или чтобы их расстреливать, если те проявят неуместную симпатию к иностранцам. Никогда не знаешь (Парвиз шептал эти слова с насмешливой покорностью, совершенно иранской смесью печали и иронии), когда женщины Исламской революции становятся хозяйками, а когда заложницами власти. Чиновницы в длинных черных чадрах из Fondation des desherités[476] являются самыми состоятельными и самыми влиятельными женщинами в Иране. Я живу среди призраков, говорил он, теней, воронов из толпы, приговоренных к казни через повешение, которых, из соображений пристойности, плотно закутывают в черную вуаль, потому что непристойностью здесь является не смерть, ибо умирают всюду, а птица, взлет, цвет, особенно цвет женской плоти, ослепительно-белой, белой ослепительно, — эта плоть никогда не видит солнца и рискует ослепить мучеников своей чистотой. Палачи в черных траурных капюшонах у нас также являются жертвами, которых в любой момент могут повесить, чтобы наказать за их неистребимую красоту, и вешают, вешают и бичуют, а для забавы бьют палками то, что любят и находят красивым, и сама красота тоже берет кнут, берет веревку, топор и рождает мак мучеников, цветок без аромата, чистый цвет, чисто случайно рожденный на склоне, красный, прекрасный, красный, — нашим цветам мученика запрещен любой макияж, ибо они воплощают страдания и умирают обнаженными; цветы мученика имеют право умереть красными, не облачившись в черное. Для государства губы всегда слишком красны, оно видит в этом непристойную конкуренцию: только святые и мученики могут распылять нежную краску своей крови над Ираном, женщинам это запрещено, соблюдая приличия, они должны красить губы в черный-черный и вести себя скромно, когда мы их душим. Смотрите, смотрите! Нашим хорошеньким мертвецам некому завидовать, они достойно раскачиваются на высоте стрелы крана, казненные исключительно пристойно, не стоит упрекать нас за отсутствие технологии, мы народ красоты. Наши христиане, к примеру, просто потрясающи. Они празднуют смерть на кресте и поминают своих мучеников совсем как мы. Наши зороастрийцы просто потрясающи. Они носят кожаные маски, отражающие пламя величия Ирана, они дают своим телам сгнить и кормят птиц своей мертвой плотью. Наши мясники просто потрясающи. Они умерщвляют скот самым достойным образом, как во времена пророков и Божественного света. Мы могущественны, как Дарий, нет, еще могущественнее, как Ануширван[477], еще могущественнее, как Кир, еще могущественнее, пророки проповедовали революционную истовость и войну, на войне мы дышали кровью, словно боевым газом.